чистогана! – Нашвыряв тут комсомольских восклицательных знаков, Тихомир умолк, как бы предлагая теперь изложить, за чем пришли. В глазах его и впрямь читалось страдание.
– Слушай, Тих, Саше деньги нужны, – сказал Арам.
– Сколько? – радостно воскликнул Буревятников. Он открыл ящик стола, со странным каким-то осуждением покачал головой, захлопнул ящик, взялся за чековую книжку, расписался, рванул листок, перебросил Корбаху. – Сумму проставишь сам!
– Ты меня не понял, Тих, – сказал Александр. – Я не хочу брать в долг без отдачи. Я просто хочу зарабатывать так, как Арам, как Габриель Лианоза, как другие ребята в гараже, не знаю уж кто.
– А вот это ты зря, Сашок, – печально проговорил Тихомир. – Тебе не нужно лезть в это дело. Тобой интересуются, постоянно тебя мониторят. Нет, Арамчик, нам нужно Сашу Корбаха в стороне держать, как декабристы Пушкина. Зачем тебе, Саша, такие опасности?
Саша вдруг вдохновился и встал:
– Эх, Тих, я не Пушкин, Тих, не дворянин, а просто шут, мой дорогой! Есть сходство по части семитской крови, он эфиоп, а я еврей-ашкенази, но все-таки меня не надо беречь. Дети мои, Арам, Тих, и ты, отсутствующий Бутлеров, знайте, что не алчность меня толкает в погоню за дензнаками, но любовь! В жизни моей, в небесах над этой страной, разворачивается для меня спектакль последнего вдохновения, и, если я его упущу, мне позор!
– Как излагает! – воскликнул мистер Хорнхуф.
– Это из поэзии? – суховато осведомился Тер-Айвазян.
Александр определенно умел разговаривать с комсомольским активом. Рогокопытский взволнованно встал, зашагал по своему офису, украшенному шелковолокнистой копией Ван-Гога. «Где-то по большому счету я тебя хорошо понимаю, Саша!» Он подошел к большому окну, сквозь голубоватое стекло которого на многие-многие мили просматривалась калифорнийская пустыня. Некоторое время стоял молча, потом мощно потянулся всем телом. Словно беглый огонь взвода страшно прохрустели его сочленения. «Ох, как хочется пробиться! – взмыл голос Буревятникова. – Пробиться сквозь все эти стекла и полететь, полететь, полететь!»
В тот вечер с хорошим воровским авансом в кармане Александр завернул в «Первое Дно». Вот он снова перед тобой, эффект относительности времени. Столько всего с ним произошло за два месяца после драки, а здесь царит все та же атмосфера медлительной захмелки; все тянется без конца, а время проносится незамеченным. Скука – самый алчный пожиратель минут. Любовь – сильнейший борец за их процветание.
Он вошел и сразу получил приветственный жест пианиста от уха в его сторону. Как и два месяца назад, тот прогуливал вдоль клавиш десять своих пальцев и пел с хрипотцой что-то жалобное в адрес «бэби». Бернадетта в этот раз сидела у угла бара, так что можно было видеть ее августейший профиль и под башней зачесанных вверх волос отменное ухо, напоминающее пакетбот Его Величества короля Георга, плывущий с хорошими новостями в «новые страны». Матт Шурофф сидел рядом, мускулы его еще больше укрупнились, причем на левой руке сильнее, чем на правой, что производило некоторый дисбаланс в мизансцене. Гигант трудового народа, впрочем, недурно гармонировал с двумя политическими беженцами, генералом Пью, чья ручка, по обыкновению, словно чайка витала над похожим на скат ядерной подлодки бедром Бернадетты, и Бруно Касторциусом, похожим, как всегда, на мешок бумажного утиля, выставленного на «рисайклинг». Группу привычно завершал Мел О’Масси, сама прохлада в костюменции от Сакса-что-с- Пятой, и он, по традиции, сидел в двух футах от других, как бы не совсем с ними, хотя все «Первое Дно» прекрасно знало, что молодой специалист с трепетом только и ждет, когда к нему повернется неотразимая управдомша. Вся эта пятерка представляла собой идеальную композицию поп-арта, и в этот тихий час могло показаться, что складки их одежды пропитаны скульптурной смазкой, что приобщает тленную шваль к вечности.
«Смотрите, кто пришел!» – возгласил бартендер Фрэнки, и два его подручных Кит и Киф зааплодировали. «Лавски, детка моя! – Бернадетта повернулась к АЯ с изяществом морской львицы. – Двойную „столи“ для нашего Лавски!» Бартендер поставил перед ним стакан уже реабилитированной советской табуретовки. «Я знал, что он вернется! – Гигант дальних перевозок как-то мгновенно расквасился: должно быть, раскаяние все эти два месяца не давало ему покоя. Все зашевелились, давая Лавски пройти поближе к пышащему дружбой и лаской корпусу Бернадетты. Мел О’Масси показывал максимум своих эмоций, похлопывая блудного сына по плечу. Генерал Пью был воплощением нежности. Он мягко поглаживал область печени Александра и даже поцеловал его в область челюсти. Бруно вынул из кармана нечто действительно очень для него родное, целый хотдог с щедрой нашлепкой из горчицы и маринованных огурчиков. Передавая этот предмет Лавски, он как бы демонстрировал неувядающую солидарность восточноевропейского антикоммунизма. Все были счастливы: Лавски вернулся!
Сейчас видно, что они не хотели убить меня той ночью, думал АЯ. Они просто хотели проучить проклятую Россию, вот и все. Сделать больно, но не убивать, конечно. Сломать челюсть, пару ребер, вот и все. Люди, в общем-то, добродушны. Они могут и ошибиться, выбирая мишень для своего гнева.
Держа его в своих руках, Бернадетта воскликнула: «Эй, да ты, кажется, влюблен, нахал! Ребята, наш Лавски влюблен! Его член не реагирует на мои молочные железы! Признайся, Лавски, ты переутомлен любовным траханьем!» Пианист Генри в этот момент бравурно заиграл в его честь «Примаверу» Вивальди в его собственной, конечно, интерпретации, с адресом все-таки к «бэби». Лавски, также известный как Саша Корбах, положил на стойку три сотенных бумаги и сказал, что он покупает дринк всякому, кто захочет выпить в пределах этой суммы. «Слушай, Лавски, – доверительно, почти шепотом сказал ему Матт, – мы тут все охуенно соскучились по твоей „системе Станиславского“.
Александр, которого уже, что называется, повело, начал всей компании, а потом и всему бару показывать технику перевоплощения на примерах. Ну, скажем, самое легкое, президент Рейган. Надо выловить у него какую-нибудь главную штучку. Всем известно, что он в прошлом актер кино, поэтому всегда смотрит, даже когда и не смотрит, откуда на него в данный момент направлена кинокамера. Ну, почти как дзэн-буддист, что всегда пытается понять, откуда на него смотрят глаза Бога. У Ронни с его Богом, то есть с камерой, особые отношения. Он всегда озабочен тем, правильно ли выглядит. Ему всегда хочется причесаться, увы, он не всегда может это сделать.
Другое дело товарищ Брежнев. Передо мной человек, который всегда боится, как бы у него что-нибудь не вывалилось. Вот смотрите, пьяные гады, как я, Брежнев, иду на трибуну читать приветствие ленинским профсоюзам и все время боюсь, как бы что-нибудь не вывалилось через штанину. «Вот вы, тоуахыщы, хохочете, а уэд это большая челоуэческая трахэдиа».
Так он лицедействовал под общий хохот «Первого Дна» и с каждой новой порцией гнусной влаги находил все новые нюансы в системе перевоплощений. Ну прям-таки Джонни Керсон, орали завсегдатаи. Между тем Бернадетта требовала, чтобы он перевоплотился в женщину. Ну что ж, изволь, сестричка! Перед вами, почтеннейшие лэдис (он, впрочем, сказал «блэдис», но этот нюанс не был замечен даже местным знатоком русского языка Касторциусом) и джентльмены (он, впрочем, сказал «жантильомы», но этот изыск был непонятен даже ему самому), перед вами воплощение археологически хорошо известного типа женщины-с-хвостом. Этот тип в исторические времена воплощался в образы императриц, вы знаете, олухи, о чем я говорю. Он прошелся величественно, чуть выпячивая зад и подталкивая вверх левую грудь, которая, как многим было известно, отвисала больше, чем правая. Потом он откинул за спину и запустил в перманентное струящееся движение то ли хвост, то ли гриву, то ли некий волосяной шлейф, льющийся за императрицей от затылка до пят.
«Я умираю от ревности, – сказал Матт Шурофф, – и все-таки восхищаюсь этим сукиным сыном Лавски». Бернадетта хохотала: «Жаль, что этот сукин сын обожрался любовью, я бы по-царски его наградила сегодня за эту работу!»
Страна огромных возможностей, что и говорить! Никогда не нужно опускать руки в отчаянии. Вставая утром, сразу ищи, откуда на тебя сияет улыбка Фортуны. Еще вчера ты был нищ до полной замшелости, вдруг клик-клик – и ты присоединяешься к преступной шайке, и твой карман уже упакован баксами. Это отнюдь не мешает тебе изображать из себя богемного артиста перед твоей любимой, тем более что вас разделяют три с половиной тысячи миль, а ваши круги имеют меньше шансов пересечься, чем волки и дельфины.
Итак, сорокачетырехлетний А.Я.Корбах, бывший лидер московского театра, бард и всесторонний, хоть и
