возмутительный, актер-каботен, стал одним из немалочисленной армии калифорнийских наркощипачей и пребывал таковым от ноября восемьдесят третьего, когда он вернулся после своего первого трансконтинентального свидания, до ноября восемьдесят шестого, когда он на ночном дежурстве протянул пакетик с кокаином долговязому малому, чей галстук, словно сорока, трепетал под порывами пустынного ветра.
Внешне это выглядело довольно невинно: принял пароль, отпустил товар, получил деньги, положил их в металлический ящичек под стулом мистера Тесфалидета. Больше ни в какие дела его друзья не посвящали, может быть, и в самом деле берегли в соответствии с излюбленной русской легендой о том, как декабристы берегли Пушкина. Так или иначе, помимо обычного жалкого чека от «Колониал», каждые полмесяца он теперь получал конверт с «кашей» то по две тысячи, то по три. Теперь он запросто мог летать в Вашингтон на свидания, что и делал почти еженедельно. Нора быстро уловила какие-то изменения в поведении Алекса, и больше он уже не находил в своей сумочке случайно туда залетевших сотенных бумажек.
Он привык к самолетам, а в «Юнайтед» его уже стали замечать. Однажды бригадирша стюардесс предложила ему присоединиться к новой тогда программе Frequent Flyer, то есть «Летун-завсегдатай», так сказать. При вашей работе, сэр, то есть при ваших перелетах с берега на берег, вы можете легко намотать достаточный километраж для бесплатного перелета в Океанию и Австралию. Он радостно удивился: никогда не думал, что эта «работа» принесет мне какую-нибудь выгоду. Стюардесса хоть и не поняла, но охотно рассмеялась. В манере американцев есть и эта приятная черта – смеяться непонятным шуткам.
Время в полетах больше не казалось ему долгим, то есть оно по своей плутовской привычке дурачить клиентуру решило больше не казаться ему долгим. Однажды все пять часов до Вашингтона ушли у него на выборматывание стихотворения из дюжины строк. Чаще, однако, он ничего не выборматывал, а только лишь с каждым часом наполнялся все большим жаром перед свиданьем. Уже и кресло самолетное само вызывало в нем первые струйки этого жара. Почти всегда это были самые поздние рейсы, и атмосфера опустевших аэропортов соединилась для него с почти уже забытым ощущением флорентийской романтики. Ну, вот вам, милостивые государи, если еще не надоел, еще один беглый портретик нашего искателя «нового сладостного стиля». Пока в Москве в соответствующем учреждении его папки пополняются донесениями, пока кагэбэшные писатели выискивают в своих статьях места, чтобы лишний раз лягнуть «запродаванца спецслужбам Запада», оный бредет в своем элегантном тряпье по длиннейшему аэропортовскому коридору мимо закрытых уже сувенирных киосков и еще открытых, но уже почти пустых закусочных с мерцающими экранами, на которых не утихает характерный для восьмидесятых годов диспут о сексуальной жизни американского народа, тащится со своей наплечной сумкой, то ли молодой, то ли порядком старый, то ли американец, то ли не очень.
Он настаивал, чтобы Нора больше не встречала его в аэропорту всякий раз, когда он прилетает. Она возражала. Ты хочешь лишить меня моего высшего удовольствия, дорогая обезьяна! Я так ценю этот момент, когда ты вылупляешься из безликой толпы, первый контакт взглядами и чувство немедленной капитуляции, ты знаешь, что я имею в виду. Он настаивал. Зачем тебе каждый раз переться в аэропорт? Сиди себе в кресле со своим «Кампари-энд-Гайдн» и жди, когда перед очами твоими покажется такой голубоглазый Алекс-Обезьяна. В этой настойчивости было нечто мазохистское. Иногда ему казалось, что он мечтает натолкнуться на измену. Конечно, он понимал, что она его любит, и все больше и больше по мере того, как их отношения становились все нежнее и теснее. Подсознательно все-таки он не мог себе представить, что такая женщина, как Нора, может хоть день прожить, не став мишенью мужской агрессии. Что-что, но ее чувственность была ему хорошо известна, и он легко представлял себе ее «немедленные капитуляции» в толпе алчных если уж не обезьян, то кроманьонцев, всех этих вашингтонских многочисленных «синглз»[138] – юристов, политиканов, вояк, шпионов и дипломатов. Общеизвестно, что Дистрикт Колумбия страдает от дефицита хорошеньких женщин, так что в этих условиях миссис Мансур, дама без предрассудков, обладающая удивительным свойством даже на огромном расстоянии вызывать магический жар в чреслах мужчины, становится мечтой всего города.
В начале восемьдесят четвертого он наконец съехал из отеля «Кадиллак», провожаемый жаркими поцелуями тамошних девчат из группы «Пожилые еврейские граждане» и хлопками по плечу со стороны ребят, что, подбираясь к девяностолетнему рубежу, день-деньской на крыльце ночлежки обсуждали колебания валютной биржи. Бернадетта и Мел О’Масси, который к этому времени вырос в одного из влиятельных дилеров по недвижимости района Санта-Моники и Венис, нашли ему классную студию возле Марина-дель-Рей. Подходящее место для нашего Лавски, согласились все завсегдатаи «Первого Дна». Здесь он сможет отлично дрочиться со своей системой Станиславского.
Просторный дек студии висел прямо над променадой, за которой, как и везде в этой полосе, расстилался пляж шириной в два футбольных поля, ну а за пляжем еще одно пространство, значительно шире, облегающее своей водной смутой половину земного шара, созданное Господом неизвестно для какой цели, если не для постоянного восторга.
Александр никак не мог привыкнуть к новому месту. Всякий раз, переступая порог и видя за огромным окном серебрящийся или лиловеющий океан, он думал: сбылась мечта идиота, наконец-то ты живешь так, как в советском вечном насморке представляется жизнь за границей. Как все оказывается просто, надо лишь примкнуть к мафии, и жизнь поворачивается более зарумяненным бочком, входит большой морской озон, выдувает миазмы мрачного подсознания; человек рожден для счастья, как птица для полета (Горький? Шолохов?), как акула для проплыва, как дракон для изрыгания огня. В принципе то же самое ведь предлагалось и в России, когда товарищ Ситный со своими генералами за водочкой с семужкой советовали усилить патриотическое звучание «Шутов», укрепить наш собственный уникально русский элемент, ударить по классическим врагам россиян – по купцам, по попам, по помещикам. В принципе то же самое: просто будь членом банды, и все будет с тобой в порядке.
Теперь у нас все-таки есть альтернатива тоталитарному чудищу, банда забавных мошенников. Похоже, что человек не может выбраться из говна без какой-нибудь маленькой мошеннической альтернативы. Открой все раздвижные стеклянные двери и дыши – это теперь твое место.
Кроме основной комнаты, в студии был так называемый лофт, куда вела маленькая спиральная лестница. Там он оборудовал свое лежбище прямо под так называемым скайлайт, то есть окошком в крыше. На это окно часто садилась чайка с доминовидным хвостом. Он был уверен, что это та самая: тварь, очевидно, привыкла к Корбаху и проследила его переезд.
Глядя сверху из этого лофта, или, как в России говорят, с антресолей, он всякий раз удивлялся обширности своего жилого пространства. Тут впору наладить театр на пару дюжин зрительских мест. Сцену можно углубить за счет террасы. Пока что он купил для дека зонтик с надписью «Stolichnaya». Еще полгода преступной деятельности, и можно будет обзавестись пианино, а то и клавишами с электронным программированием, на которых можно будет записать музыкальное сопровождение спектакля «Арест наркотика». Жизнь, как всегда, поможет искусству. Полиции в этой студии будет легко производить обыск: углы не захламлены. Океанская студия крупного художника должна быть насыщена кармой океана. Надо будет все-таки собрать чемоданчик на случай ареста. Интересно, был ли у Яши Корбаха припасен такой чемоданчик? Идея бегства, конечно, никогда не приходила ему в голову – как можно бежать от родных органов? – но к посадке он, как всякий советский человек тех лет, должен был быть готов.
Пока что надо было наслаждаться новой жизнью, и он наслаждался. Даже сократил визиты в «Первое Дно». Часами сидел на деке, следя за бессмысленными перемещениями яхт. Большие корабли в поле зрения почему-то никогда не появлялись, зато мощно уходили вверх и растворялись в небесах джамбо-джеты курсом на Японию, Гонконг, Сидней. Ровно булькало под деком двухстороннее движение туристов. Иной раз бульканье взмывало фонтанчиком смеха. Из маленького мага у его ног постоянно канителилась музыка барокко. Эти клавесины и скрипки, виолы Вивальди, эти его драматические взмывы – как будто рядно вдруг начинает полоскаться в порыве чего-то пронзительного и ускользающего, как будто некто в венецианской треуголке входит, держа маску на отлете, и заявляет: не вечно будет так, будет как-то иначе! Как удалось девятнадцатому веку выжить без Вивальди? Что за глупая риторика, Корбах? Эзра Паунд открыл Вивальди для двадцатого века и стал пропагандистом на радио Муссолини.
Надо поговорить с Норой о музыке древних. Что там они находили в раскопках, какие инструменты? Была ли у греков и римлян нотная запись? При такой колоссальной сети театров трудно представить, что у них не было профессиональных музыкантов. Если я буду когда-нибудь ставить «Свечение Беатриче» в театре, а
