подливки, врывались в кафе-уютный-уголок, переводили дыхание, спрашивали (умоляли) чего-нибудь теплого, дружественного, слушали в ужасе последние новости из Панамы, слегка подтанцовывали, чтобы казаться завсегдатаями, съедали кусок торта с выставки кондитерского изобилия, мазали свои лица черничным кремом, вмешивались в дискуссию «про-жизнь, про-выбор», получали пулю в живот, стреляли в ответ мимо цели, преследовали ее (цель, сударыня), целовали ее внутри и снаружи, нахлобучивали ее себе на голову и далее следовали в ней по своему назначению; вот это и есть настоящий город, не то что бесконечные плантации Эл-Эй.
Как-то раз он проснулся с блаженным ощущением городского уюта. Нужно посвятить весь этот свободный день нуждам своего городского жилья. Установке всяких там аппаратов, гаджетс,[155] как их тут называют, будем звать их «гадами», без которых жизнь невозможна: радио-хайфайки, игралки-музыкалки, тивиашки-висиарки, все эти дела в их технокрасоте. В принципе нужно и эту односпаленную превратить в симпатичную берлогу одного такого артистического холостяка, еще не продавшего свою свободу за многомиллионное приданое разных бесчисленных невест. Определившись в этом, он начал развешивать по стенам портреты Норы, не менее дюжины в рамках: улыбается, как дитя, улыбается, кадря, плывет дельфином, копает нашу археологическую планету, злится, сияет при виде кого вы сами догадаетесь, ждет квсд, верхом на Гретчен, она танцует, она в очках, пьяна в дупель, ждет, когда ее трахнут, пытается врать, требует истины. Ну что еще? Напротив камина нужно раскатать ковер, темно-синий тунисский ковер, который Нора купила во время экспедиции на Куок-остров, лохматый и мягкий; вот видишь, как тут все получается, жопа-генерал товарищ Ситный, предрекавший свалку на «бездушном Западе». Здесь вот в дене[156] с окном на Дюпон встанет овальный письменный деск, сделанный по Нориному заказу для мыслящего режиссера. Ну что ж, почему бы не прогуляться в окрестностях, не приобрести пару настольных ламп? Пройтись по городу с зонтиком, играющим роль трости городского джентльмена, готовой в любую минуту превратиться в зонтик городского джентльмена, индиид. Как славно жить в районе Дюпон, где все расположено либо на другой стороне улицы, либо за углом! Ну вот вам ресторан «Чайльд Гарольд», вот книжная лавка Крамера, соединенная с кафе «Послесловие», вот киношка «Янус» – четвероликий, без нажима пошутит АЯ, поскольку там в четырех залах одновременно идут четыре разных шедевра, ну вот, разбросаем еще несколько вывесок, чтобы у читателя составилось впечатление о городском районе, выбранном нами для проживания в те времена: «Рабле», «Зорба», «Заголовок дня», да еще вдобавок «Поднимающаяся Лямбда».
Хорошо жить в настоящем городе, думал он, а еще лучше оказаться за пределами того парковочного бизнеса, когда каждый стук в дверь ты принимаешь за визит Администрации по алкоголю, табаку и огнестрельному оружию. В этот самый момент его мысли были прерваны сильным стуком в дверь, произведенным львиной головой корбаховской персональной стучалки. Он глянул в пип-дырку[157] и увидел на своем крыльце дюжего мужчину в униформе. Конечно, он мог бы оказаться представителем ААТОО, но больше он был похож на генерала Советской Армии. Неужели за ночь город взяли красные?
– Мистер Корбах, сэр, – сказал генерал с исключительной вежливостью. – Миссис Марджори Корбах извиняется за визит без предупреждения, однако чрезвычайные обстоятельства заставляют ее просить вашей конфиденциальной аудиенции.
Александр Яковлевич открыл дверь и увидел «серебряную тень», стоящую за рядом запаркованных вдоль тротуара машин. Секундой позже из лимузина выпорхнула тоненькая, вечно юная дама с парой больших драматических глаз и скорбным ртом.
АЯ давно уже привык, что ни одна американская встреча, будь то дело или любовь, не обходится без предложения смягчить каким-нибудь напитком предположительно сожженную глотку.
– Что бы вы хотели испить, Марджори? – спросил он. – Чай, кофе, минералку, пиво, скотч?
Ответ был самым неожиданным:
– Спасибо, мистер Корбах, пиво подойдет.
И подошло. Стоило запомнить вид Марджори Корбах с банкой «Бада» среди безобразия незавершенной квартиры.
– Йес, мэм, – он сидел перед ней, скрестив пальцы на одном из колен скрещенных ног, ну, чтобы точнее, на левом. В СССР это была его любимая «репетиционная позиция». Нора любила комментировать эту позу: «Посмотрите на руки мастера, дорогие читатели! Посмотрите на нервное подрагивание пальцев! Оно отражает большую художественную натуру!» Он смотрел на гостью и думал, что ее «мистер Корбах» дает понять, что она не считает его родственником ни с той, ни с другой стороны. Ну что ж, его «мэм» сигнализирует о полном понимании ситуации.
– Алекс!!! – внезапно с тремя восклицательными знаками вскричала одна из лучших девушек поколения пятидеся-тых, и вся невысказанная обида этого поколения, казалось, прозвучала в этом крике. – Стенли пропал! Его должны были выписать из этого ужасного госпиталя, но ночью он исчез! Ушел не замеченный никем! Я вчиню им иск на десять миллиардов! Мой любимый муж испарился! – Восемь фаллосов, то есть восклицательных знаков, милостивые государыни, можете не пересчитывать, прозвучали в этом пространном вопле несчастной женщины. Алекс Корбах пошевелил своими художественными пальцами, как бы пытаясь снизить уровень экзальтации.
– Не беспокойтесь, Марджори! Он не был похищен, не ждите требований выкупа, уверен, что он исчез по собственному разумению.
– Это случилось четвертый раз, – прошептала Марджори. Кровь могла свернуться в жилах от такого шепота. – Четвертый раз за двадцать три года нашего брака. Он все время шутил о своих исчезновениях, но я отношусь к ним очень серьезно. Это опасно, Алекс! Он ненормальный! К нему при-ходят гости из прошлого! С теми рычагами финансовой мощи, что в его власти, он может сотворить что-то ужасное! Он может разрушить наш дом, семью, корпорацию, всю страну! Пожалуйста, Алекс, не обращайте внимания на то, что я немного таращу глаза, это базедка, ничего более. Знайте, что я готова пожертвовать собой ради моей семьи, Алекс Корбах (подчеркиваю, Корбах!), но я не хочу жертвовать моей семьей, всем нашим кланом ради заумных идей, рожденных мужским климаксом!
Да, мы богаты, но богатые тоже люди, они могут плакать, впадать в отчаяние, жертвовать собой ради близких, как я готова пожертвовать собой ради Стенли! Всякий знает, что получается из этих паршивых эгалитарных теорий: нацизм, большевизм, терроризм, вы знаете это лучше, чем я.
Алекс, вы были ближайшим другом моего мужа в течение последних трех лет. Меня даже немного раздражало постоянное упоминание вашего имени. Алекс там, Алекс здесь, Алекс сказал то, Алекс сказал это... да-да, пожалуйста, еще пива, большое спасибо... Теоретически вы даже наш дальний родственник, не правда ли? Знаете, я никогда не возражала против вашего романа с Норой. После ее бурной жизни она наконец-то нашла тихую гавань. Алекс, позвольте мне сказать прямо: только вы можете спасти нашу семью от позора! Я уверена, что Стенли скоро явится к вам выпить и поговорить. Пожалуйста, дайте мне только знать, что он жив! Я даже не осмеливаюсь просить вас о великом одолжении, но, может быть, вы все-таки попробуете отговорить его от этих ридикюльных эскапад?
Она уронила лицо в чудеснейший платок, плечи ее слегка тряслись, в этот момент она была похожа на студенточку колледжа из какого-нибудь классического фильма. Она всего лишь на два года старше меня, подумал АЯ. Чтобы подавить неуместные эмоции, он оторвал глаза от Марджори и стал смотреть на городскую жизнь за окном.
Становилось темнее, и благодаря этому вся картина приобретала более резкий фокус. В толпе у метро ямайский верзила выпустил изо рта длинный язык огня. Несколько прохожих упали перед ним на колени: «Пощади, Заратустра!» Он помахал обеими руками вдаль, как будто говоря: «Поздравляю, Сашка Шут! Ты стал персонажем настоящей „соуп-оперы“!»
VII. Чудо в Атланте
