отправлять на психиатрическое обследование».
Это всё были мысли мимолетные, бесполезные. Но затем появилась очень неглупая, достойная записи в дневник: «В безумные времена выживают только те, кто в качестве прививки получил легкую дозу сумасшествия».
«Значит, я тоже должен слегка тронуться рассудком. Иначе я здесь не выживу», – сразу вслед за этим сказал себе Антон.
И поежился.
На площади капитан махнул рукой, и сразу подъехал автомобиль, потрепанный, но вычищенный до антрацитового блеска.
Шоферу, немолодому прапорщику в кожаной куртке, Сокольников сказал только:
– К Патрикееву.
– Соборная, тридцать восемь? – не спросил, а как бы подхватил водитель. Ему надоело сидеть в машине, и он охотно перекинулся бы парой слов, однако неразговорчивость капитана, видимо, была ему хорошо известна и обратился он скорее к Антону.
Тот лишь пожал плечами.
Ехали в молчании, недолго.
Еще не начало смеркаться, и у Антона появилась возможность составить первое впечатление о Севастополе.
Очевидно, до войны он был очень хорош: благоустроенный морской город – новый, зажиточный, красиво и с любовью выстроенный. Но фасады обветшали, с них осыпалась штукатурка. Булыжную мостовую давно не чинили, автомобиль то и дело подскакивал на выбоинах. Самым верным, памятным еще по коммунистическому Питеру признаком разрухи были окна. Если люди не заменяют разбитое стекло, а прикрывают его фанерой или заклеивают бумагой, это значит, что город болен. Жители смирились с ненормальностью бытия и не знают, каким будет завтрашний день.
Зато на широкой улице (она называлась Нахимовским проспектом) повсюду были рестораны и кафе, за столиками сидели люди. А в газетах писали, что Крым голодает и хлеб распределяют по карточкам.
По меньшей мере половину прохожих составляли военные – еще один симптом нездоровья. И повсюду, на стенах, тумбах, столбах расклеены листки с объявлениями официального вида: то ли бюллетени, то ли указы. Надо будет пройтись и внимательно почитать, сказал себе Антон. Посмотрим, в каком тоне разговаривает с населением власть.
Свернули в тенистый переулок, поднимающийся кверху. Еще один поворот, минута лавирования по выщербленной мостовой, и автомобиль остановился у двухэтажного особняка.
«Наблюдательный пункт № 51», – прочитал Антон непонятную вывеску – белой краской на дощечке. Судя по часовому, что-то военное или во всяком случае казенное.
– Что это?
– Контрразведка, – объяснил Сокольников и показал жестом, что чемодан остается в машине.
– Контрразведка? Зачем?
– Помогут с квартирой.
Капитан говорил так же лаконично, как раньше, но без пауз и недовольной гримасы. «Он, конечно, тоже член Братства, – подумал Антон. – И догадался, что теперь я свой». Это придало ему смелости.
– Причем здесь контрразведка?
Кажется, степень капитановского братолюбия он переоценил. Вопрос остался без ответа.
Они уже поднимались по широкой и когда-то, видно, нарядной лестнице. В стенной нише стояла нагая Фемида с мечом и весами, из чего можно было заключить, что прежде здесь располагалось судейское учреждение. Но ступени были замусорены, под ногами хрустело стекло, а богине правосудия кто-то пририсовал углем поверх повязки глазищи с длинными ресницами, огромные соски и черный треугольник внизу живота.
В темном коридоре стояли и сидели люди. Много, в основном женщины, и все какие-то одинаково ссутулившиеся. Когда открывалась дверь в один из кабинетов, все в очереди одновременно поворачивали головы. Стульев в коридоре не было, лишь несколько длинных грубых скамеек да пустые ящики.
– Подождите, – сказал Сокольников и вошел в дверь, перед которой толпились гуще всего.
Господин в мятой войлочной шляпе неприязненно покосился на Антона:
– Я последний. Будете за мной, – сказал он почему-то шепотом. – Очередь живая, все прежние записи отменены.
Антон пожал плечами, и войлочный, успокоившись, уткнулся в исписанный листок, зашевелил губами.
– …В девятьсот одиннадцатом году отмечен благодарностью его высокопревосходительства первоприсутствующего… – разобрал Антон.
Еще один ненормальный?
С любопытством осмотрелся.
Ненормальных вокруг было немало. Пожалуй, большинство. Кто-то нервно расхаживал взад и вперед, разговаривая с невидимым собеседником; кто-то суетливо переминался с ноги на ногу, несколько женщин всхлипывали. Но все вели себя очень тихо, и никто, ни один человек, не разговаривал с соседями.
Эта картина Антону что-то напомнила. Ах да, очередь на лестнице в ЧК, на Гороховой улице. Там тоже каждый стоял, будто отгородившись от остальных, царило такое же шелестящее молчание и в воздухе ощущался острый запах беды.
Все снова повернули головы.
Из дальнего конца конвоир вел лысоватого толстячка в очках и приличной костюмной паре, но без галстука и воротничка. Он вытирал багровый лоб платком.
– Александр!
Со скамьи поднялась женщина в черном, кинулась навстречу.
– Что? Александр, что? – плачущим голосом повторяла она. – Говори, что?
– Высылка! – полное лицо арестанта тоже плаксиво искривилось. – Иди, умоляй! Пиши в департа…
Солдат толкнул мужчину прикладом в спину:
– Не положено!
Хотя удар был несильный, толстяк жалобно вскрикнул. Его увели за угол.
– Они сошли с ума!
Дама заломила руки – раньше Антон этот жест видел только в театре. Он не мог понять, в чем, собственно, трагедия. Если лысого высылают, значит, он враг Белого Дела и «красный симпатизант». Зачем же тогда умолять и почему рыдает женщина?
– Боже, я ведь говорила ему! – Дама обращалась к Антону – он был единственным, кто от нее не отвернулся. – Какая еще газета? В такие времена нужно сидеть тихо! Мы еле выбрались из Совдепии, мы столько вынесли, столько вынесли! Большевики Александра немедленно расстреляют!
– В департамент писать нечего. Пустое дело, – веско сказал старичок, сидевший на ящике и опиравшийся подбородком на трость. – Лучше продавайте что есть, в долг берите. Все люди, всем жить надо. Контрразведчикам тоже. Вы меня понимаете?
– Прекратите провокационные разговоры! – нервно воскликнул бормотун в войлочной шляпе. – Я пожалуюсь дежурному офицеру!
Вроде бы всё было произнесено по-русски, однако же Антон ничего не понял: что означает «всем жить надо» и почему войлочный назвал эти слова провокационными. Однако в коридоре сразу стало тихо. Рыдающая дама побрела к выходу, ей молча смотрели вслед.
Из двери выглянул Сокольников, нашел глазами Антона, кивнул: заходите.
– Это решительно невыносимо! – закричал тогда дрожащим голосом войлочный. – Я жду с утра! Зачем существует очередь, если кто угодно может…
– А вы пожалуйтесь дежурному офицеру, – ехидно перебил его давешний старичок. – Или, еще лучше, прямо полковнику Патрикееву.