стопроцентная гарантия? Каждый случай — одна из тысячи, десятка тысяч комбинаций и вариантов, и оценить ее надо в секунду, какую-то долю секунды, ведь в следующий миг вступят в силу новая комбинация и новый вариант, которые требуют иного решения, другого шага.
Так думал Вилис, измеряя на глаз расстояние до ориентиров. Потом посмотрел налево, где виднелась фигура Хуго Думиня в темном, прямо арестантском каком-то ватнике, на фоне белого снега и высоких деревьев казавшаяся еще мельче обычного. Он взглянул и в другую сторону, вправо, где стоял Ингус, одетый скорее как лыжник, слишком легко для охоты в такую погоду, зато бледный свитер почти сливался с местностью, и это было то, что нужно, — грамотный охотник не должен бросаться в глаза, выпирать из пейзажа. Вилис помнил и знал, что слева должен быть Хуго Думинь, а справа Ингус, и смотрел он вовсе не затем, чтобы еще раз в этом убедиться, но чтобы и тут возможно точнее определить расстояние и угол, так как во всем любил порядок и брался за дело с чувством ответственности, а тем более за такое милое его сердцу дело, как охота, — самый мужественный из всех видов спорта, если вообще это можно назвать спортом, эту тягу, страсть, которая со времен Адама кипела и по сей день кипит в жилах сильного пола, растекаясь по нервам равно с другими инстинктами, а порой и сильнее иных врожденных склонностей и влечений, унаследованных нами от предков в звериных шкурах.
И вовсе не мясо, как могло показаться глупцу и болвану, влекло и манило Вилиса, о нет, хотя с коллективной охоты он в самом деле нередко являлся с увесистой частью добычи — плечом кабана или окороком лося. То чего он искал здесь, в лесу, чего жаждал, не могло быть ни измерено, ни восполнено и целыми грудами, штабелями мяса, — это стояло выше всего, что можно съесть или износить, нажить или спустить. Оно постоянно свербело и манило из дома и хотя порою — как и всякий идол — требовало жертв, приносить их было очень легко и поступаться чем-то было отрадно. И только бедняги, не изведавшие этой сладкой отравы, обиженные, обойденные судьбой, которые влачат жалкое существование, не зная этих приятных оков, не понимали ни шиша, и ничего нельзя было им втолковать, как невозможно втолковать слепому, что такое свет и цвет, — как ни печально, но невозможно. Ну хотя бы Ритме…
Так думал Вилис, все больше увлекаясь и загораясь, как будто он хотел все же кого-то убедить, уговорить, и вдруг, невольно вздрогнув даже, почувствовал: на него опять смотрят!
Но в тот же самый миг стало слышно, как тявкнул, стараясь взять след, Мориц, а едва уловимый пока хруст ветвей под ногами идущих возвестил, что сюда движутся и загонщики.
Вилис замер, сразу весь обратившись в зрение и слух, его взгляды как лазеры вонзались и ввинчивались в лесные дебри, все мысли в мгновение ока точно ветром сдуло, сердце гудело в груди, и клубы пара толчками рвались изо рта, как будто он бежал, а не стоял на месте. По нараставшему отрывистому лаю было слышно, что собака взяла след и кругами движется сюда, заметно опередив загонщиков: треск веток доносился совсем слабо.
Лес тут, славу богу, вроде бы намного реже той пущи, вдоль которой и сквозь которую пришлось сейчас проходить. Вплоть до заливной лужайки тянулась смешанная поросль, с березой и осиной по буграм и черной ольхой понизу, где между лиственных пород были вкраплены разномастные елки — и совсем коротышки, малявки, которые едва спрячут зайца, и голенастые молодки, за которыми спокойно мог укрыться и такой могучий зверь, как лось. И глаза Вилиса так и шарили по каждой из них, ведь за каждой мог внезапно проглянуть мощный корпус, темный до черноты на яркой белизне снега: приближаясь, Мориц лаял грубым голосом, басовито, а значит — учуял крупного зверя, так как мелкого, лису или зайца, пес гнал, тявкая визгливо, фальцетом.
Но тут Вилис заметил и нечто другое — впереди, где-то там, куда он смотрел, совсем как будто невдалеке, коротко хрустнул валежник, притом с глухим шумом, как ломаются сучья под большой тяжестью. Загонщики еще не подошли настолько, чтобы сушняк мог ломаться под их ногами, так что незримо передвигался там наверняка зверь и, надо полагать, изрядный — лось или кабан. Ветка треснула — и вновь настала тишина, в которой почти беспрестанно лаял Мориц и долетал издалека невнятный гул, с которым приближались загонщики, время от времени стукавшие палками по деревьям. Вилис все глаза проглядел, но не шелохнулась ни одна елка, ни с одной лапы не осыпался снег, между серых стволов не мелькнуло и тени. Лишь минуту спустя опять раздался хруст, на этот раз дальше — справа от Вилиса, теперь, наверное, против Ингуса, который, видимо, тоже не мог разглядеть, кто там бродит с тихим шумом под прикрытием елок, так как молчало и ружье соседа, а еще немного погодя сухой треск ломающегося хвороста донесся с еще большего расстояния.
Насколько можно было судить по этим звукам, животное крадучись уходило, все больше и больше забирая вправо, лавируя между стрелками и загонщиками, и, видимо, пыталось незамеченным выйти из оклада. Это был умный, матерый зверь, переживший на своем веку, должно быть, не один охотничий сезон. Но все равно — чтобы совсем выскользнуть из ножниц, которые смыкались все плотнее, в какой-то миг и в каком-то месте он должен будет пересечь другую просеку, и волей-неволей оказаться в поле зрения стоящего на фланге охотника, и сделать несколько роковых шагов по открытому месту — и тогда уж не подкачай…
С минуты на минуту Вилис ждал выстрела, но время шло, загонщики были уже недалеко, настолько близко, что казалось, между елками порою мелькали серые подвижные фигуры, а произойти еще ничего не произошло.
И тут впереди раздалось что-то вроде гиканья и воя, и чей-то голос, а за ним и хор голосов заорал непонятные слова, то ли с бранью, то ли со смехом. Вилис не мог разобрать, что вопили загонщики, гомоня между собой, а может быть, и кричали что-то им, стрелкам. Он только догадался, что зверь вышел из оклада, скорей всего между загонщиками, раз ему вслед не прогремел ни один выстрел. Так думал Вилис, и он не ошибался. Чуть не в самый последний момент лось действительно проскользнул между загонщиками, словно зная наверное, что те не вооружены.
Распорядитель охоты протрубил сбор, и все — уже не цепочкой, а вразброд — двинулись по направлению к дороге, споря, был ли это бык, или корова, так как никто, видно, не успел лося даже разглядеть. Одни говорили, что корова, только крупная, надо думать, старая и без теленка, стало быть яловая. Другие возражали — бык, только уже сбросивший рога. Но теперь это не имело никакого значения — лось или лосиха, он или она.
Вилиса догнал Хуго Думинь.
— У тебя закурить не найдется?
У Вилиса, конечно, нашлось, а как же. Он достал пачку и вытряхнул две сигареты — самому посмолить тоже невредно. Потом зажег спичку, и друзья-приятели закурили от одной. Как и у всех остальных, у них тоже не шел из головы лось.
— Проскользнул между елок, как угорь, и был таков, — после первой затяжки сказал Хуго. — И так близко — я даже чувствовал, как он на меня смотрит.
Пораженный Вилис подумал, что у него было точно такое же чувство, но теперь, когда Думинь сказал про взгляд лося, Вилису не хотелось признаться, что он заметил то же самое, ведь это могло показаться просто поддакиванием. Но полностью скрыть свое смущение ему не удалось, и Думинь, приняв его удивление за недоверие, подтвердил:
— Можешь не верить, твое дело, а я, слово даю, чувствовал, как он меня глазами щупал.
— Ладно тебе, — поморщившись сказал Вилис, с острым неудовольствием вспомнив, каким нервным и неуверенным сделал его пристальный, сверлящий взгляд лося — будто они поменялись ролями, ей- богу. — Пошли!
И, попыхивая на ходу сигаретами, они двинулись рядом вдогонку товарищам.
— Айгар! Атис!
Никакого ответа, не шевельнутся даже.
— Айгар, ну что ж это, в конце концов?
— Мм?..
— Да вставай, сколько же можно спать!
— Ага…
— Ай-гар!
Он же, как будто не ему было сказано, лениво перевернулся под одеялом и принялся не то храпеть, не то сопеть, что, Ритма знала, было признаком крайней досады.
