«Тевии» о преимуществах и целесообразности планомерного отступления, решил, что он тоже не прочь почерпнуть, позаимствовать кое-что из газетных откровений, и без проволочек планомерно отступил к картофельным ямам, где, к сожалению, был поганый климат. Дрянной он был, нездоровый, промозглая сырость стояла там, как в могиле, да и место было нехорошее — слишком близко к дому, к дороге и шуцманским постам. И он решил мотать, уйти куда-нибудь подальше от людей и, облюбовав сенной сарайчик на лесной поляне, подался туда, прихватив с собой кое-что из одежи, съестного и благословение отца. Но оказалось — разрази его гром! — что сараюшка занят. Вилис чуть не попал как кур в ощип и вгорячах, в сумятице мог схлопотать пулю, так как люди, его опередившие, приняли его за сыщика и шпиона, каковым он вовсе не был, он собирался только переждать здесь, пока не разрядится обстановка, и больше ничего, и ничьей крови — упаси бог — не жаждал.
Кто знает, как сложилась бы его судьба, не наткнись он в тот день на тех троих парней у ручья на лесной поляне. Может быть, он в конце концов попал бы в лапы, в силки к шуцманам и погиб где-нибудь в штрафном батальоне или, что вероятней, его бы шлепнули в укромном уголке как дезертира. Но случаю, подчеркнул он, который и потом сыграл с ним не одну шутку, тогда было угодно свести его лицом к лицу с людьми Ошкална, и это решило все. Он стал партизаном, то есть впутался в политику так серьезно и капитально, что мог не только получить по шее, но и сломать себе шею, и тем не менее, как он сказал, не нажил и царапины. И так до самой весны сорок пятого года, когда — уже в Советской Армии — его достал фашистский снаряд, но это я уже знаю…
Во всем, что рассказывал Вилис Перкон, были редкая, подкупающая прямота и добросердечие, простодушная откровенность и безыскусность, какие свойственны только детям и совсем старым людям, но он-то не принадлежал ни к тем, ни к другим. Было в нем какое-то неотразимое обаяние, которое раскрывалось и проявлялось только тогда, когда он говорил, хотя вообще-то чаще бывает как раз наоборот. После этой поездки я уже не принимала на веру все, что прежде и потом мне приходилось слышать насчет отношений Вилиса Перкона с Ритмой, ведь несоответствие их возраста и внешности, стоило этой паре появиться на людях, буквально бросалось в глаза и потому время от времени становилось темой для пересудов. И тут кое-кто припоминал кстати и прошлое, когда Вилис Перкон снюхался с молоденькой Ритмой, и как все это было: как Вилис, бесстыжие его глаза, бросил Лидию, которая, кроме добра, ничего ему не сделала, ходила за ним, обмывала, обстирывала как принца какого, холила и лелеяла как дитя малое и называла больным бедняжкой и своим котиком, пока в одно прекрасное утро «больной бедняжка», как и водится у мартовских котов, не очутился у другой кошки, и как Ритма вышла за него, ясное дело, по расчету, ведь и то сказать — чего ради такая ладная девчонка пойдет за мужика, который ее вдвое старше и к тому же из себя замухрышка — ни статью не вышел, ни рожей, одни стекла в окулярах блестят как фары, а позвенел он своими медалями, она и лапки кверху, ведь бабы, они, как сороки, на блестящие безделушки испокон веку падки.
А теперь уж, будьте уверены, Ритма наставляет ему рога, не без этого. Вы только послушайте в магазине: хи-хи-хи да ха-ха-ха с каждым мужиком, а глазами так и стреляет, так и мечет искры, как автоген, и видали ее не только в «Запорожце» Каспарсона и в драндулете Войцеховского, но и с молодым механизатором, и не где-нибудь — на тракторе, честное слово!
Так у нас, в Мургале, бывает, судачат о супружеской чете Перконов. Но какая женщина или девица не прошла в свое время сквозь эти шлюзы молвы и сплетен? А иная попала и не в такую круговерть злословия и клеветы, и надо только удивляться, как с нее не сорвали последнюю одежку, последнюю тряпку, — осталось чем прикрыть наготу. Можно и поговорить, можно и поболтать, но сколько можно чесать языки, если у Перконов ничего такого не происходит, время идет, а не случается ничего такого, что бы взволновало умы, будоражило кровь и разжигало страсти.
По субботам и воскресеньям с утра пораньше, вооруженный «зауэром» двенадцатого калибра, складным стулом, похожим с виду на дамский зонтик, запасными патронами и лишней парой шерстяных носков на всякий случай, да еще бутербродами с колбасой и, конечно, флягой, Вилис Перкон отправляется к месту сбора охотников и вечером, уже затемно, возвращается домой, когда своим ходом, когда в «рафике», но неизменно под хмельком, однако никогда не замечалось, чтобы у Перконов скандал вышел или Ритма корила бы мужа или кому жаловалась, плакалась. И, несмотря на то что Перконам в общем частенько перемывали кости, копались в их грязном белье, семейная жизнь их по сути была и осталась для мургальцев полной загадкой.
ЗАЯЦ С ДВУМЯ СЕРДЦАМИ,
ИЛИ РАССКАЗ О ВИЛИСЕ ПЕРКОНЕ,
НУ И О РИТМЕ ТОЖЕ
Вилис ел, а она смотрела, как он ест. Транзистор, маленькая «Селга», стоящий между ними на кухонном столе рядом с кофейником, передавал утренний концерт, и приятный мужской голос на чужом языке пел:
Немецкого она не знала, и ей было все равно, о чем поет мужчина волнующе-сладким голосом, ее ноги под столом двигались в ритме музыки, словно отбивая такт, словно приплясывая, — сами по себе ходили взад-вперед, вправо-влево, она не думала о том, что делают ее ноги, действуя под столом как независимые от нее существа, в то время как глаза серьезно и грустно смотрели на Вилиса — на лоб и нос, на подбородок и очки, за которыми не видно было глаз, так как в стеклах отражалась лампа, радио и Ритмин образ, и нельзя было угадать, видел ли вообще ее Вилис, когда поднимал от кружки голову, и хоть иногда глядел прямо на нее, или взгляд его скользил куда-то вкось, мимо и блуждал там же, где блуждали его мысли. А чужеземец, которому не было никакого дела до них обоих, до их мыслей и чувств, пел свое.
пел он, упоенный чем-то и вдохновленный, восхищенный и окрыленный, чем — Ритма не понимала, она не понимала ничего, ни слова и только смотрела на Вилиса, подперев подбородок ладонями и положив локти на стол, и ее отражение в его очках было крошечное и странное, отсвета в действительности было два — по одному в каждом стекле, и казалось, что тут сидели две Ритмы, обе на удивление одинаковые и до того молоденькие, что у нее сердце екнуло. И в то же время почти безошибочным женским чутьем она угадывала, что находится вне поля зрения мужа, и, сидя прямо против него, так близко, что ей виден был каждый волос, каждая пора на его лице, она была как бы отделена от него стеклянной стеной, была как бы одна.
Вилис откусил хлеба и, неожиданно резко выпрямившись, насторожился, повернул голову к окну, за которым впотьмах еще ничего не было видно, и рот его перестал двигаться, замер.
— Что, не подъехали? — пытаясь уловить сквозь звуки радио наружные шумы, спросил он, то ли обращаясь к ней, то ли думая вслух, и судорожно проглотил кусок.
— Нет, — коротко сказала Ритма, — нет, — проговорила она и, потянувшись рукой, на секунду привернула музыку, и теперь и Вилис мог убедиться, что нет, никто не подъехал, не тормозит у дома, хотя мог подъехать в любую минуту. Но пока не подъехали, Вилис вновь принялся за еду и неспешно жевал, только острые уши горели от волнения, ожидания и, казалось, стояли торчком.
