плотно?..
…это не тьма, это черно-лаковая вода полыньи, из которой выныривает что-то блестящее, сверкающее, будто огнями горящее, будто мерцающее, искрящееся, и движется, подобно яркой звезде, и серебряной рыбе, и летящей комете, и, скользя мимо, играет и пламенеет, сияет и лучится, отливает зеленым и полыхает, все ярче и ярче, пока не зажигается блеском все, и весь мир уже — сплошной слепяще-белый, нескончаемый свет…
…Лелде?..
…Лелде-е!..
…Лел-де-е-е-е!!!..
В Мургале и трех дней не проживешь, чтобы не узнать Ритму — Ритму Перкон: ведь любой смертный, если даже он весь, без остатка пребывает в высокоинтеллектуальных сферах и душой и телом витает в заоблачных высотах, все равно не может существовать и здравствовать без манящих и хваленых, руганых и клятых еды и питья, которые заполняют полки магазина и стеклянную витрину, играя красками и дразня ароматами, предлагая и суля здоровые и грешные услады и душе и телу. А уж если ты зашел в магазин и там побывал, то никак нельзя не заметить и не запомнить Ритму, потому что она красотка и действительно роскошная женщина, и притом на ее прелести и стати мужики могут любоваться всласть, сколько влезет и задаром, а женский пол — на ее счет чесать языки в свое удовольствие, и тоже бесплатно, как бы в дополнение к покупкам, А проезжие, которые тормозят и задерживаются здесь лишь иногда, изредка — пропустить бутылку лимонада, жигулевского или еще какого-нибудь пойла и не знают даже ее имени, называют Ритму «большеглазой кралей», как прозовут и нарекут далеко не каждую. К тому же Ритма может и шепнуть, какие товары должны поступить, или, наоборот, сделать вид, что ничего не знает, не ведает, она может, отпуская, выбрать лучшие яблоки и помидоры или же брать подряд, какие попадутся под руку, она может принять пустые бутылки или же послать с ними в пункт приема посуды, который открыт всего три дня в неделю (а когда не подвезут ящиков, и того реже), — если учесть, что все это, и не только это, в ее власти и в ее руках и что яркой наружностью она так и бросается в глаза, так и влечет, прельщает и соблазняет, то вам станет ясно и понятно, почему Ритма Перкон чуть не самая известная личность в Мургале.
Вилис Перкон тоже считается мургальской знаменитостью, хотя по его виду никогда этого не скажешь. В его внешности нет и, наверно, никогда не было ничего такого, что могло бы привлечь внимание. Весь он с головы до ног какой-то серый — волосы, глаза, цвет лица, одежда. Даже выходной костюм, ей-богу, кажется на нем линялым, выгоревшим и мятым, словно никогда утюга не видывал. И надо пристально, хорошенько вглядеться, чтобы увидеть, что здесь и правда какой-то обман зрения: ведь на самом деле костюм угольно-черный, с наглаженными стрелками, подложенными плечами, и манишка белоснежная, с пестрым шелковым галстуком, одним словом — все первосортное, первой свежести, и глаза за толстыми стеклами очков вовсе не блекло-водянистые, а голубые, и волосы скорее белокурые, чем седые. Но стоит только Вилису Перкону выйти из фокуса вашего зрения, как тут же вновь происходит мистическое превращение, и одежда на нем точно ветшает и блекнет, вытирается и мнется, и во всей фигуре и в лице тоже опять берут верх серые, линялые тона, как бывает, когда на человека упадет тень.
Да и работа у Вилиса не такая, где можно выдвинуться, сделать карьеру, не такая, чтоб пользовалась особым почетом и уважением в обществе. Он — колхозный бухгалтер, и тут, к сожалению, нет шансов установить громкий, внушительный рекорд, что-то превысить, кого-то превзойти, и обратить на себя общее внимание можно лишь в том случае, если ненароком сойдешься на узенькой дорожке с прокуратурой (но упаси бог — тьфу, тьфу! — от такого внимания).
И тем не менее Вилис Перкон, как говорилось выше, здесь лицо популярное. О нем рассказывают такие невероятные вещи, что вначале я принимала все это за плод безудержной фантазии какого-нибудь местного Мюнхгаузена, пока в один прекрасный день специально не съездила из любопытства в Ригу, в библиотеку, долго копалась и рылась в старых подшивках газет, чуть не потеряла терпение и надежду и все же в конце концов нашла заметку, которую привожу полностью:
«В прошлое воскресенье необычайный случай произошел на территории Раудавского лесничества. Главный бухгалтер Мургальского колхоза Вилис Перкон убил белого зайца, у которого оказалось два сердца, включенных в общую кровеносную систему. Второе — «вспомогательное» сердце было примерно в полтора раза меньше «основного». По единодушному мнению ученых, такое явление в животном мире следует считать уникальным».
Как ни поразительно это кажется и невероятно, именно так черным по белому было напечатано. И что же после этого удивляться, если редко какое торжество или дружеское застолье пройдет без того, чтобы еще и еще раз не воскресить в памяти, не обговорить этот случай, который, правда, произошел давненько, так что слава его со временем потускнела, ведь с годами мало-помалу ветшает и блекнет все; но когда-то диковинный трофей и заметулька в газете по этому случаю дали повод мургальцам гордиться уже хотя бы тем, что произошло это в их краях, со здешним охотником и здешним косым. Во всяком случае никто уж не мог подвергнуть сомнению само происшествие, на главную роль в котором сама судьба избрала Вилиса — именно Вилиса Перкона и никого другого из шестнадцати-семнадцати мужчин, которые также участвовали в травле зайца и с радостью взяли бы эту роль на себя, как знать, может быть втайне считая себя гораздо более достойными кандидатами и претендентами. Ан нет. Фортуне приглянулся именно Вилис — как всякая женщина, капризная и своенравная, богиня счастья избрала Вилиса Перкона, ничем, казалось, не примечательного.
Как-то раз, очутившись в автобусе рядом с Вилисом, я, наверное так же как и многие любопытные до меня, перевела разговор на то, каким все-таки образом был убит этот чудо-заяц. И он, конечно же не в первый и, надо думать, не в последний раз, коротко рассказал, как было дело, неоднократно подчеркивая, что происшествие это чистая случайность и не нужно было ни особой хватки, ни хитрости — только малость удачи, чтобы уложить самого обыкновенного с виду серого, ведь ружье — оба ствола — было заряжено дробью второго номера, и такса лесничего гнала косого туда, прямо туда, где стоял на номере он, Вилис, и впереди — ни кустов, ни еще чего, что бы заслоняло обзор, и заяц петлял и катил через поляну, как и положено зайцу, ничего перед собой не видя, а прямо впереди оказался он, Вилис, у которого тот, ей-богу, проскочил бы между ног, если бы Вилис не вздрогнул и, от неожиданности подскочив даже, почти машинально не нажал на спуск. Ну, само собой, грянул выстрел и уложил зайца наповал, ведь промазать из такого положения мог только паралитик или слепой, ну он и не промазал, а остальное — остальное, как он выразился, от него уже не зависело, очевидно, имея в виду, что слава и популярность столь же внезапно настигли его, как дробовой заряд — серого, независимо от его, Вилиса, воли и безо всяких с его стороны усилий. И рассказал он это тихим монотонным голосом, без жеманства и даже без улыбки, ни в коей мере не строя из себя героя и орла, бесстрашного храбреца, всезнайку и гроссмейстера.
Строго говоря, в его словах не было ничего такого, что явно и несомненно было бы взято с потолка, высосано из пальца, его рассказ был только чуть комичным — но это и все — и действительно мог быть чистой, святой правдой: разве не бывает, что именно чистая правда и кажется, и выглядит невероятнее складной лжи и басен, шитых белыми нитками? Разве мало мургальские старухи по углам и принародно сомневались в том, что такую диковинную тварь можно убить и порешить так просто и обыкновенно, без особой хитрости и ухватки, плутовства и уловок и даже, кто его знает, без ворожбы, заговора и колдовства, без чего такого ирода и чудище нипочем не спровадить на тот свет и не ухлопать? И даже мужчины, которые в целом, как и положено сильному полу, менее склонны искать объяснения и причины явлений в сфере чудесного, называли Вилиса за этот комический рассказ шутником и чудилой, наверно, тоже не очень-то веря ему насчет деталей, хотя и считали его без оговорок мужиком честным.
Если у тебя нет пыжей или намокнет порох, если выйдет вся дробь, крупная или мелкая, если ты останешься без курева или харча, если в дождь или трескучий мороз, хоть убейся, надо пропустить шкалик, а у всех пусто и все тоскливо переминаются, глядя по сторонам, шевелят мозгами и кумекают, где взять, достать и перехватить, то нередко случается, что именно у Вилиса Перкона кое-что еще есть в загашнике; и если у него еще что-то водится и брякает во внутренних карманах меховой куртки, он не скряга и не жмот и никому не откажет, будь то последняя сигарета в пачке «Примы» или последний глоток на донышке фляги. Даже собаки, знакомые и чужие шавки — чьих бы ни взяли на охоту, — как приклеенные, как
