— Что в лесу, это и я знаю. У Каменных гряд их полно, да ведь… Надо смотаться рысцой. И засветло успею вернуться, точно.
— Вот глупенький, для чего же у нас машина?
— В таком виде?
— Ну зачем в таком? Разве долго вымыться, переодеться? Ведь сегодня воскресенье.
— Но я…
— Мы вернемся через полчаса… через час. Взяли бы с собой Эльфу, — все больше загораясь, говорила Велдзе, а Ингус сидел у ее ног как пес и смотрел снизу вверх. — Ну скажи, когда мы вместе куда- нибудь ездили? — продолжала она и, стараясь опередить его возражения, поспешно сказала: — Ладно — в гости, на свадьбу, ладно — в магазин в Раудаву или в Ригу. А так просто, ни с того ни с сего, только потому что хочется? Скажем, за какими-то несчастными кустиками? Оставим все как есть и…
— Не побоявшись мамы! — весело добавил Ингус, хотя ему страх как не хотелось бросать все на полдороге. Доделать бы, поставить точку, хоть самую грязь убрать — тогда пожалуйста, на все четыре стороны. А то, как недотепа, как балбес, развел, затеял, поковырялся полчасика, и поминай как звали! Но и можжевельник нужен, черт бы его побрал, и неохота огорчать Велдзе… Такой солнечный день, да и то правда — когда они вообще куда-нибудь ездили так просто, для удовольствия? В последние два года за грибами, пожалуй, и то не выбрались. Сперва Эльфа была кроха, а потом даже как-то не приходило в голову…
— Ну, Ингус! — не отступалась Велдзе.
Он поднялся медленно с пола, тоскливо обвел взглядом дело рук своих, за которое так горячо взялся и теперь должен на полпути бросить, весь этот разор и грязищу, что он оставлял, однако пошел мыться, намылился, потом усердно тер себя щеткой с моющей пастой, три раза меняя воду, и растерся полотенцем до приятной, бодрящей красноты.
— Собрались куда, что ли? — заговорила с ним мать.
— В лес, муттерхен, — отозвался Ингус, вытираясь и глядя сверху на маленькую сухонькую женщину, которая всегда вызывала в нем двойственные, противоречивые чувства — нечто среднее между гадливостью и жалостью, как раздавленный муравей или вздетый на крючок червь, истинную меру страданий которого Ингус мог лишь отдаленно угадывать, но не в силах был живо себе представить, ведь мама обреталась в каком-то другом мире, с иными, своими законами, где не годились привычные понятия о сути вещей. — Вы в комнате до нас ничего не трогайте. Приедем из леса — сами наведем чистоту.
Но мама, казалось, не уяснила себе его слов, переспросила:
— В лес? Ой, не надо бы ехать! Тревожные времена, тревожные времена…
Мама жила еще в иных, давно минувших временах, и втолковывать ей что-либо, Ингус прекрасно это знал, было бесполезно, она бы только пришла в возбуждение — окаянство! — и в очередной раз подняла бы крик и такой тарарам, что хоть уши затыкай. И он, не пускаясь в объяснения, терпеливо сказал:
— Все будет в порядке, муттер! — невольно подумав, а не держится ли с ним мама, не ведет ли себя порой так, как вела себя и держалась со своим Стенгревицем, — защищая, что ли, от возможной опасности. Он вспомнил вчерашнее кроткое, покорное бормотанье: «Кровушка… кровушка…» — и внутренне содрогнулся. — Все будет в порядке, — повторил он, пошел одеваться и затем направился к машине. Отпер гараж, вывел «Волгу» и несколько раз нажал кнопку сигнала. Подождал минуту и погудел еще. Но вот и они вышли — Велдзе за руку с Эльфой. Девочка этой зимой сильно вытянулась, весеннее пальтецо было явно коротко, и ноги в серых колготках выглядели длинными и тонкими, как у аистенка.
— Может быть, ты сядешь за руль? — предложил Ингус.
— Зачем, езжай сам. Только не сумасбродствуй.
— С какой скоростью мне высочайше дозволено двигаться? Тридцать, сорок километров?
— Глупый…
Они выехали со двора на обсаженный деревьями прогон и, ослепленные, покатили сквозь тоннель из теней и бьющего света.
— Ты видишь, Ингус, какой день? — горячо воскликнула Велдзе. — Наверное, самый прекрасный за всю весну, а?
— Точно! — согласно кивнул он, и мысль его не участвовала в том, что он говорил.
Лес обнял их ароматами нагретой на припеке смолы и земляничника, едва слышными вздохами сосновых вершин и очень близким сейчас разговором кукушек. А из долины, с берегов невидимого отсюда и лишь легкой, прозрачной зеленью помеченного ручья, долетали многоголосый свист и трели, теньканье и щебет, и эти звуки мягко влились в тишину, которая в первые мгновенья, после того как заглох мотор, казалась нежилой и пустынной, а потом наполнилась весенним ликованьем. Однако весь этот хор перекрывали чистые голоса кукушек: ку-ку, ку-ку… пли-пли-пли…
— Ты слышишь?
— Да, Ингус, — подтвердила Велдзе, вслушиваясь в звонкую разноголосицу.
— Тот, что «ку-ку», это самец, а «пли-пли-пли» — самочка.
— Ты шутишь! Это, скорее, дятел.
Ингус рассмеялся.
— Так бывает, Велдзе, только в анекдотах.
— Что именно?
— Чтобы самцу кукушки откликалась самка дятла, точно.
— Так это в самом деле кукушка? — удивилась Велдзе, стараясь уловить еще раз необычный крик и его запомнить, но самочка смолкла, и теперь доносился лишь знакомый испокон веку зов самца. — Все-то ты знаешь! — похвалила Велдзе мужа.
— Так уж и все, — отозвался Ингус, но Велдзе чувствовала, что ее слова ему польстили: мужчина есть мужчина.
— Красота! — восхищенно сказала она, обводя взглядом вокруг — светло-зеленую впадину с речушкой по одну сторону и с большим ажурным сосняком по другую, сквозь который на солнце просвечивала Каменная гряда, царство гранита и можжевельника. — А то бы мы так и просидели дома как кроты. Смотри, вон бабочка! Эльфа, видишь?
Бабочка была желтая, она реяла и трепетала, как малый блуждающий огонек, порхала вокруг стволов сосен, постепенно удаляясь. И Велдзе вспомнилось старое поверье — какая встретится первая бабочка, таким будет и лето: если крапчатая, то и лето выдастся пестрое, а если одноцветная — лето будет спокойное, однотонное, без особых приключений. Значит, у нее лето будет тихое, и это хорошо: она измучилась от вечных сюрпризов и происшествий. Она хочет спокойного, самого обыкновенного счастья, чтобы у нее был, как сейчас, свой дом, Ингус, ребенок, ей не надо ни славы, ни любовника, ни перемен, у нее есть все, о чем мечталось, и если она за что тревожится, чего боится, так это — растерять все и утратить, промотать и остаться ни с чем. Она не жаждет у кого-то что-то отнять, она не скряга, не сквалыга, она только не хочет отдавать своего. И пусть бледно-желтая бабочка пророчит мирное лето! Нынче Велдзе нужно тихое лето — без града и гроз, без жары и суховеев, как земле, чтобы она могла рожать…
Велдзе смотрела, как Эльфа в светлом пальтишке зигзагами, скрываясь между стволами и вновь появляясь — как порхавший сейчас мотылек, — бежала трусцой по лесу, то и дело нагибаясь и что-то собирая.
— Что там такое, Эльфи?
— Цветики, — отозвалась девочка и подняла вверх пучочек стебельков с нежными колокольчиками сон-травы.
— Только не заблудись, Эльфа!
— Да!
— Не ходи далеко!
— Не-ет… Здесь такие красивенькие…
— Вернись!
— Сейчас…
Ну а Велдзе? Что она стоит у машины как привязанная — задумчивая, озабоченная, боится позволить
