Ингус догадывался, что Велдзе поездкой разочарована. А он? Да, и он тоже. Ну зачем им понадобилось катить в лес? Что это дало — три можжевеловых кустика разной длины, без которых, вообще говоря, можно было и обойтись? Или Велдзе стремилась продлить ту радостную, теплую близость, которую оба они испытали ранним утром, еще в постели? Но продлить ничего им не удалось.
— Ой, это Нерон! — воскликнула Эльфа, припадая к ветровому стеклу.
По левой стороне дороги, порой слегка опираясь на трость, прихрамывающей и между тем пружинистой походкой навстречу медленно шел Феликс Войцеховский, и на шаг впереди него тяжеловато трусил большой пес.
— Это Нерончик, вон как…
— Сиди спокойно, Эльфа! — резковато одернула ребенка Велдзе и, когда они с ветеринаром поровнялись, неприязненно сказала не то Ингусу, не то себе, как бы думая вслух: — Войцеховскому, ему, видно, все можно…
— Что все? — удивленно бросил Ингус,
— Когда наш Джек выбежит на шоссе и немножко полает, уполномоченный грозит протоколом и штрафом. Зачем бегает без намордника. А тут, нате вам, среди бела дня — ни поводка, ни намордника. И ты думаешь, ему хоть слово скажут? Пан Войцеховский и его благородный пес!
— Ну, Велдзе, все же большая разница.
— В чем, интересно?
— Наш Джек гоняет за каждым мотоциклом, тогда как Нерон…
— …само собой, римский император!
Ингус ничего не сказал.
— Помнишь, — прервала молчание Велдзе, — когда пекарня была на ремонте, не хватало белого хлеба и давали по одному батону на человека. Тот сидит у лавки и ждет, облизываясь, нахал этакий, пока…
— Это Войцеховский?
— Не придуривайся, Ингус! Сидит у крыльца, с двери глаз не сводит и ждет, пока этот поляк выстоит очередь. Как выйдет с батоном, тот вскочит и тут как тут! Войцеховский ломает пополам — и ему в рот. Не хватало людям, а он скармливал собаке. И у всех на глазах, ничуть не стесняясь! Еще посмеется: «Половину надо отдать закадычному другу, а как же». Кощунство!
— А у тебя… — с холодной насмешкой сказал Ингус, — у тебя, видно, эти полбатона и по сегодняшний день колом стоят в горле — никак не проглотишь…
Тут Велдзе все же метнула взгляд в его сторону — ледяной, надменный, барский.
— Не забывайся!
Ингус опять помолчал, а тем временем Велдзе стремительно от него отдалялась, становясь все более чужой — такой чужой, как будто они никогда не были очень близки друг другу.
— Ну да, лучший вид обороны — наступление, — усмехнувшись, сказал наконец он.
— Не понимаю, — резко обронила она и поджала губы.
— Зато до меня, хоть и с большим опозданием, дошло наконец, почему Войцеховский для тебя все равно что бельмо на глазу.
— Ну, почему же, по-твоему?
— Пошевели мозгами сама. Не в полбатоне дело, который слопала его собака, и не в том, что милиционер цепляется к нам из-за Джека. — Велдзе упрямо молчала. — Тебе не по нутру, что он вообще тут ходит… Как напоминание, точно.
— Напоминание? О чем, интересно?
— О том, чего тебе не хотелось бы вспоминать.
— Ты про то, что болтают и плетут злые языки? — спросила она. — О брате Войцеховского, да?
— А ты этому не веришь?
— Нет! И еще раз нет!
На сей раз они помолчали оба.
— Мне бы, Велдзе, твою способность и умение не верить тому, чему невыгодно верить!
— Но тогда ведь была война, — заговорила она торопливо и взволнованно. — И в войну убивали многие и многих.
— Убивать можно по-разному и по разным причинам. Можно, например…
— Я ничего не желаю слышать! — воскликнула она. — Я не хочу вдаваться ни в какие детали. Не мое это дело судить человека, который дал мне жизнь!
— А потом бросил, как слепого котенка! И дал тягу, драпанул без оглядки, спасая свою шкуру.
— И все же обо мне думал. Это доказывает хотя бы завещание.
Ингус невесело усмехнулся.
— Сейчас ты станешь уверять, что вдобавок его любишь.
— Он мой отец — и этим все сказано!
— У тебя, Велдзе, по-другому устроена голова. Для меня говно есть говно, под каким бы сладким соусом оно ни было. А ты готова его тут же назвать деликатесом.
— Ингус, выбирай слова! — вскричала она. — Мы говорим об умершем и близком мне человеке, который нам — тебе тоже! — желал только добра и деньги которого, кстати…
— Это дедушка? — неожиданно вставила Эльфа.
— Замолчи! Тебя никто не спрашивает.
Оба сразу отрезвели — они забыли о ребенке, для ушей которого это не предназначалось. Но удастся ли Эльфу от всего этого оградить? И надолго ли? Самое позднее, наверное, до школы. А дальше? Не придет ли однажды девочка с вопросом, на который не знаешь как ответить? И, оберегая от ударов нежную душу ребенка, не соорудят ли они с Велдзе ловкие буфера лжи, прочную амортизацию? Или же подкатить к школе на шикарной «Волге» для Эльфы окажется важнее, чем узнать горькую правду? К дьяволу!.. Зачем ломать себе над этим голову сегодня? До того времени еще больше двух лет.
Мягко колыхаясь, машина въехала во двор усадьбы. Навстречу вышла мама.
— Что так долго? — проговорила мама. — У меня уж сердце не на месте — не случилось бы худого. Не надо бы, не надо в лес ездить. Мало ли что может…
— Да ну, мама! — махнула рукой Велдзе. — Что же с нами может случиться?
— Кто знает… — покачала головой мама. — Ну иди, Эльфи!
Ингус невольно подумал, что мама не так уж неправа — действительно ведь случилось! И нечто большее, чем обычная ссора, после которой достаточно поцеловаться — и все забудется…
Он выпустил и Велдзе, потом задним ходом подал машину в дверь гаража, так как никакой поездки сегодня больше не намечалось.
Надо снова браться за дымоход, закончить, поставить точку, чтобы можно было навести порядок. После обеда еще наколоть дров. Самое умное было бы собраться наконец и устроить в доме центральное отопление. Да некогда все, нет времени, дел невпроворот: за одно хватаешься, за другое, а третье тебя поджидает. Там скрипит, там не горит, там засорено, там не тянет. Крутишься, ловишь, как собака, свой хвост, пока не подумаешь — вот плюну на все и выпрягусь…
Ингус чувствовал свербящее, навязчивое беспокойство, мучившее его, как зуд. Мысль перескакивала с предмета на предмет, во рту сохло, руки дрожали от нетерпения, однако то, к чему он сейчас так рвался, была не работа. Он и сам не знал, на что направить свой лихорадочный, суматошный порыв к действию, всеми силами старался уйти от тревожных дум, но против воли снова и снова к ним возвращался. Сумбур чувств его мучил, не давал собрать себя воедино, что ли, сосредоточиться, разрядиться. Ингус хорошо — о черт, слишком хорошо! — знал это состояние, хотя и старался не только скрыть его от других, но и утаивал от себя: ему хотелось выпить и забыться, хотя бы на час-другой выбросить из головы всю эту проклятую сумятицу и мороку, которая звалась его жизнью.
К обеду Велдзе выставила бутылку хорошего импортного вина — в знак примирения.
Вспоминая происшедшую размолвку, она все же не могла восстановить в памяти, как они — о боже! — дошли до таких резкостей. Началось ведь буквально с пустяка. Она вскользь что-то заметила насчет собаки Войцеховского и… Но возможно также, что все завязалось в узелок еще до того, в лесу.
