и ребенку отойти на лишний десяток шагов? Да. Человек не умеет наслаждаться счастьем. Иной раз ему невдомек даже, что это счастье, а когда он это сознает — беспрестанно тревожится, боясь его потерять, и губит этим все…
Ей захотелось курить. Но сигареты в сумке, а сумку Велдзе с собой не взяла. У Ингуса в кармане что- нибудь найдется. Мужчинам хорошо — карманы дома не забудешь… Она про себя улыбнулась своей неуклюжей шутке и пошла навстречу мужу, который нес в руке гибкие зеленые кустики и тихонько насвистывал.
— Ингус, у тебя есть закурить?
— Как всегда! — бодро ответил он и достал пачку сигарет, а потом и спички. Встряхнул коробок, сам себя спрашивая: — Пустой номер? — Но в коробке что-то слабо потарахтело. — Последняя спичка.
Ингус чиркнул ею, единственной, и Велдзе закурила. Сам он, однако, не успел — под ветерком пламя погасло.
— К машине сходить разве?
— Прикури от моей, — предложила она.
Их сигареты соприкоснулись. Лица Ингуса и Велдзе встретились в такой близости, что она видела золотые искры в радужных оболочках его глаз — от солнца и сдерживаемого смеха, веселые огоньки, которые в ней почему-то не отразились, а, напротив как раз, — вселили смутное чувство близкой опасности, что ли, и все тот же страх потерять. Но что потерять? Смешно просто. Сама забила себе голову, все последние дни волновалась, нервничала, переживала… Сколько раз ей казалось, что с Ингусом что-то стрясётся… что он не приедет… и что-то должно произойти… Все это ерунда! Сто раз, наверно, ее мучили и терзали дурные предчувствия — ну и что, разве они хоть когда-нибудь сбылись? Все нервы, нервы… А сейчас особенно. Вот ее и кидает как на качелях: вверх-вниз, вверх-вниз…
Сделав над собой усилие, Велдзе засмеялась, хоть и незвонким, тусклым голосом.
— Что ты смеёшься, Велдзе?
— Это последняя сигарета — я бросаю, всё.
— О-ля-ля! Кто же это тебя вдохновил на такой подвиг?
— Никто. Я сама… мне теперь лучше не курить.
— Начиталась, наверно, что от никотина лицо старится, точно!
Ничего-то он не понял, мужчина-мужчина!
— Черт возьми, что же теперь со мной будет! — с притворным ужасом воскликнул он.
— В каком смысле? — без выражения спросила она.
— Никто так яро не воюет против своих прежних слабостей у других людей, как отступники, точно. Теперь ты будешь меня гонять и мылить мне шею за каждую цигарку, я. уж чувствую.
Велдзе криво усмехнулась. Говорить ей больше не хотелось — их слова как бы не встречались, как бы расходились в пути. Ингус не сознавал серьезности этой минуты. А она… она видела, что миг наибольшей их близости уже позади. А когда он был — утром в постели? Или недавно, когда они втроем вышли из машины тут, у Каменной гряды, и нежданно-негаданно их обняло птичье пенье и душистое свежее дыхание леса? Или сейчас, когда соприкоснулись их сигареты и в нее, близкие-близкие и смеющиеся, живые и золотистые, вперились мужнины глаза? Неважно. Оно ведь уже миновало, оно уже в прошлом. Его нельзя больше почувствовать, его можно только вспоминать. И ей расхотелось здесь оставаться, на этом месте. Пустом теперь, как кулек, в котором были конфеты, как бумага, тара…
— Эльфа, мы уезжаем!
— Да!
— Ну сколько можно ждать, Эльфа?
— Сейча-ас!
Девочка вышла на опушку леса — в обеих горстях у нее были цветы.
— Ну куда ты нарвала столько, глаза завидущие!
Эльфа искоса метнула на мать вопросительный с лукавинкой взгляд — точно так поглядывал Ингус, когда провинится. Мамина дочка… Те же глаза, рот, нос, волосы, даже сухощавость, только взгляд отцовский. На таких хлебах, между прочим, могла быть и покруглее. Вон у Ритмы Атис — как сбитый… Сколько раз Велдзе ловила себя на том, что, думая о сыне, представляет его себе примерно таким, как Атис, — наверное, потому, что мальчик был немножко похож на своего дядю… Теперь, однако, у Велдзе было такое чувство, что второй ребенок ей ни к чему. С Эльфой одной — о боже, сколько она приняла, лучше не вспоминать! Была бы еще мама здорова, тогда другое дело. Но мама и сама как ребенок, хуже ребенка… Может быть, пойти в больницу — сделать аборт? После недавней вспышки чувств Велдзе словно потухла, как будто не выдержав бремени счастья.
— Ну, поехали! — сухо сказала она, села в машину и взяла на руки Эльфу.
— Как прикажет сударыня! — отозвался Ингус, комичным жестом снимая шапку и сгибаясь в поклоне.
Уголки Велдзиных губ дрогнули. В улыбке? В усмешке? Она сама не могла бы сказать. Ей хотелось домой, и было страшно подумать, какой хаос они там, дома, оставили.
— Ты на меня дуешься? — не удержался Ингус и, повернув ключик зажигания, бросил короткий испытующий взгляд на профиль жены.
Она легонько пожала плечами:
— Нет. С чего ты взял.
Но то, что Велдзе не повернула головы, не улыбнулась ему, не просияла, скорее опровергало ее слова, чем подтверждало. И в недоумении вздернул плечи и он.
Иногда ее, Велдзе, без пол-литра не поймешь. Качается туда-сюда, как маятник. Никогда не угадаешь, по шерсти погладишь или против шерсти. Самой же загорелось — поедем и поедем в лес! И вот, пожалуйста, уже надоело, наскучило, уже насупилась — кислая, как уксус. Дергает Эльфу. Того и гляди возьмется за него: и задний ход дал не так, как следует, и обогнал кого-то на повороте не по правилам… Садилась бы за руль сама! Но теперь уж поздно ломаться и кобениться, как барышня, — раз взялся, двигай знай только вперед… А плечи у него широкие и нервы в порядке, стерпит какой-то там комариный укус, не умрет, такой бык, на нем землю пахать можно, тогда как Велдзе…
Да, здоровье у нее, видно, не того. Лицо желтое и сама худая — у него сегодня прямо сердце сжалось. Давно ему не приходилось смотреть на нее при таком нещадно ярком свете, при весеннем солнце, когда видна каждая морщинка, каждая пора. Помада, которой Велдзе намазюкала губы, и черный карандаш под глазами лишь оттеняли газетную серость и тусклость кожи, а подведенные синим веки, брр, делали лицо неживой маской деревянной куклы. Краски прямо-таки лезли в глаза и чуть ли не лупились с лица Велдзе, так что в какой-то момент — когда Ингус у нее прикуривал — его так и подмывало вынуть носовой платок и стереть к чертовой бабушке всю эту косметику, на которую он не мог смотреть без смеха; но в то же время и без грусти. Как Велдзе за зиму постарела! Он еле удержался, чтобы не вякнуть что-то насчет ее вида, бог ты мой, это был бы номер, это было бы самое худшее, что вообще он мог ляпнуть! Но возможно, Велдзе и так угадала его мысли, ведь женщины глазасты и жуть до чего сметливы… А, точно, он же сболтнул насчет преждевременных морщин от куренья — и Велдзе, понятно, обиделась.
Но что же так подточило ее и доконало? Какая-то хворь? Или же его пьянство и фортели, которые он в последнее время нет-нет и выкидывал и которые, видно, так сильно портили ей кровь? А может быть, ей вовсе не так безразлично, что о них говорят и как на них смотрят здесь, в Мургале? Возможно, такая уверенность в своей правоте — всего лишь средство самозащиты? Чужая душа потемки… И что бы на ее месте делал он? Да, не так-то просто это сказать и еще труднее, наверно, делать… Все, что он мог придумать, было так только — подгонкой, латаньем заплат, тогда как одежду надо было перекроить заново.
Но как?
Ингус опять скосил глаза на жену, однако Велдзе и на сей раз не ответила взглядом, видела ли, нет ли — к нему, однако, так и не повернулась, отчужденно смотрела прямо перед собой на дорогу, и он вновь почувствовал себя одиноким — так же, как ночью, когда Велдзе спала и ему казалось непостижимым, что она может спать безмятежным сном, в то время как он терзался и мучился неотвязными мыслями и жаждал понимания, участия.
