Красноармеец-татарин с размаху всадил штык в живот барабанщика: тот, скорчившись, сел на землю. А Шурмин уже видел новую отвратительную картину: грузин, похожий на огромную алую осу в черкеске, застрелив красноармейца, собирался сокрушить прикладом второго. Сзади на грузина прыгнул Дериглазов.
Шурмин вертелся на месте, не выпуская из рук упругий шелк, пока не сообразил: вражеское знамя — прекрасный трофей. Он стал обматывать шелком грудь, но тут что-то ожгло его и швырнуло на убитого священника.
В глазах Шурмина вспыхнул белый слепящий свет, и все почернело.
Азин едва сдерживал желание кинуться в гущу рукопашной схватки. Еще вчера он так и поступил бы. Сегодня же он находил в себе силу — не поддаваться соблазну. Командарм возложил на него ответственность за штурм мятежного города, и страх за возможный неуспех удерживал, и этот страх был важнее самого отчаянного героизма.
Азин следил за психической атакой с высокого бугра около железной дороги. Под бугром в березовой роще стояли кавалеристы Турчина. Он ходил по узкому гребню бугра, поглядывал на далекие дымные, то и дело меняющиеся картины боя, ожидая, когда офицерские цепи попадут под перекрестный огонь Северихина и Дериглазова. Азин надеялся: как только офицеры побегут кавалеристы Турчина станут рубить, колоть и гнать, гнать их до самой смертной черты. Кавалерия побеждает внезапностью, и почти невозможно пехоте отбиваться от ее атак. Эту старую, любимую всеми кавалеристами истину знали Азин и Турчин и верили в нее. Но вот психическая атака сменилась рукопашной схваткой, схватка развернулась на трехверстной дуге перед городом, а офицеры все еще не бежали. Военный опыт помогал им больше, чем безумие психической атаки.
Азин почувствовал опасность изменившейся обстановки сражения. Словно подтверждая его опасения, у бугра появился всадник. Азин узнал Гарри Стена, которого он назначил командиром «дикой роты» Второго Мусульманского полка.
Стен без шапки, с лицом, залитым кровью, чуть ли не сваливаясь с седла, крикнул:
— Рота полностью истреблена! Офицеры обошли нас с правого фланга, бойцы Второго Мусульманского бегут…
Азин, готовый к неприятным известиям о Втором Мусульманском, все же был потрясен сообщением Стена. Оттянув на груди красный шарф, он одним махом очутился в седле.
Конная лавина хлынула за промчавшимся с бугра Азиным, вздымая тяжелую грязь. Турчин догнал Азина, и они поскакали к Завьялову, куда сместился центр боя.
Кавалеристы обрушились на офицеров, и началась схватка конницы с пехотой, в которой человеческая жизнь зависит от глупейших случайностей. Азин появлялся в самых опасных местах, но пули, клинки, штыковые удары миновали его.
Над смрадным, захмелевшим от крови, отяжелевшим от грязи, огня и пороха полем висело тусклое негреющее солнце.
Ни красные, ни белые не знали, что сражение продолжается пятый час, что число убитых и раненых с обеих сторон уже достигло двух тысяч. Бойцы Чевырева прорвались на оружейный завод и сражались на дворах, в цехах, на заводской плотине. Но чевыревцы не педозревали, что северихинцы и дериглазовцы прикладами сбивают проволочные заграждения, рвут их голыми руками, ложатся на зыбкие колючие ряды, что они уже захватили три линии окопов, а теперь с помощью кавалеристов Турчина гонят офицеров в центр города. А все вместе они не ведали, что бронепоезд «Советская Россия» овладел станцией и стреляет из всех орудий по убегающим частям противника, что матросы Волжской флотилии и пехотинцы Первого сводного полка у деревни Динтем-Чабья разгромили воткинцев, спешивших на помощь ижевцам. О последнем событии не знал даже Азин, появлявшийся в самых нужных местах в самый необходимый момент. Связные настигали его то у Завьялова, то в Пирогове, то на вокзале. Торопливо и очень точно докладывали:
— В арсенале засели офицеры. Сдаваться не желают.
— Бить из орудий, пока не сдадутся.
— На плотине много мятежных войск. Можно ли хлестануть из гаубиц?
— Кто будет стрелять по заводу, того я сам расстреляю…
— Горит тюрьма, а в ней люди, тысяча голов…
— Что? Люди горят? — Азин огрел нагайкой кубанца.
Он мчался мимо грязных заплотов, серых домишек, голых тополей по разрытым, в черных блестящих лужах, улицам. Жеребец вынес его к высокой каменной стене, за которой укрывалось мерзопакостное здание с железными решетками на узких окнах. Пожар пока охватил караульные пристройки: часовые бежали, распахнув настежь тюремные ворота. Азин вынесся на просторный булыжный двор, взмахнул шашкой:
— Сво-бо-да!..
В пять часов мятежный город пал.
39
— Я назначаю вас командиром Вольской и Инзенской дивизий. Ваша задача — помогать Симбирской дивизии при штурме Сызрани. Не подведете? спросил Тухачевский.
— Да пусть п'оклянет меня мать моя! Мой дед ключи от Смоленска Наполеону не сдал, как же я запятнаю свою биог'афию! Пусть буду последним подлецом, если не оп'авдаю вашего дове'ия, Мишель, — клятвенно заверил Энгельгардт, глядя увлажненными глазами на командарма.
— Тогда в дорогу! Действуйте смело, решительно и, главное, быстро, напутствовал командарм.
Энгельгардт с чувством пожал руки Тухачевскому и Каретскому и, откозыряв, вышел. Они проводили его долгими взглядами и, словно боясь высказать друг другу сомнения, молчали.
— Если бы был другой опытный в военном деле командир, я бы назначил его, — пасмурно заговорил командарм. — Держите с Энгельгардтом постоянную связь, следите за всеми его действиями, — предупредил он Каретского.
Против Сызрани и Самары командарм уже двинул три дивизии и корабли военной флотилии. Главной ударной силой по-прежнему была Симбирская дивизия. Получив приказ командарма окружить и взять Сызрань, Гай решил разведать оборону противника с воздуха. В его распоряжении имелся трофейный «фарман»; пилот Кожевников, затянутый в коричневый кожаный комбинезон, в шлеме, похожем на шлем богатыря, кожаных перчатках до локтя, рыжебородый и курносый, восхищал всех. Громыхающий самолет его казался загадочным, страшным, как змей из бабушкиных сказок.
— «Рожденный ползать летать не может» — написал поэт и ошибся. Ползал я по горам, а теперь решил взлететь в небо, — сказал Гай, укладывая в кабину пачки с прокламациями.
— Сперва смотрите на крылья, потом уже на землю, — посоветовал Кожевников. — Это чтоб голова не кружилась.
Они летели в легком голубом небе, над желтой октябрьской землей, над россыпью деревушек, тоскливых и серых.
Гай в бинокль разглядывал позиции белых; сплошные окопы, проволочные заграждения на север и на запад от города.
Самолет пошел на восток, к Волге. Под крыльями проплыли ажурные переплеты железнодорожного моста, путаница запасных путей большой приволжской станции. Здесь не было укреплений, но стояли слабые заслоны войск.
«Зачем атаковать в лоб, когда лучше обойти белочехов с востока», решил Гай.
Самолет промчался над Сызранью. Гай заметил людей, следивших за редкостной птицей, стал сбрасывать прокламации. Листовки, подхваченные воздушными вихрями, уносились в сторону. Ощущение от первого полета было острым, приятным и возбуждающим. Гай, словно опьянев, нетвердо шагал по земле.
— Для чего вы брали бомбы? — спросил летчик.
