и, отойдя немного, засмеялся. При мысли о госпоже Шевалье сердце у него снова сладостно замерло.
Когда он вернулся, уже стемнело. Ламор неподвижно сидел перед столом, на котором лежал черный портфель.
— Спрячьте, спрячьте ваши секреты, — полушутливо сказал Штааль, вытянув левую руку и закрывая на мгновенье глаза.
Ламор поднялся, не отвечая, и взял портфель.
— Надеюсь, нашли интересные документы?
— О, да, чрезвычайно интересные, — пробормотал Ламор. — Чрезвычайно интересные…
Он остановился, обвел вокруг себя взглядом и, выйдя в спальную, снова склонился над мертвым телом Баратаева. У постели ярче горели высокие свечи. Кисея казалась желтой.
— Чрезвычайно интересные… Чрезвычайно интересные… — бессмысленно бормотал Ламор.
«Ну, и он, кажется, тоже с ума спятил», — подумал Штааль с удивлением.
— Так я вам больше не нужен? — нетерпеливо спросил он.
— Не нужны… Благодарю… Более не нужны.
Они вместе спустились к выходу. В коридоре Штаалю показалось, что где-то вдали слышна тихая музыка. Везде были зажжены свечи. На площадке квартальный поручик, галантно улыбаясь, разговаривал с той же женщиной. «Все перебрали?» — спросил он и игриво подмигнул Штаалю. Лакей подал шубу старику.
— Прикажете извозчика позвать?
— Сбегай за двумя извозчиками, — сказал Штааль, оглядываясь на женщину. Лакей выбежал на улицу.
— Вы куда? К Демуту? — спросил Штааль Ламора.
— Я?.. Да, в самом деле… Искренне вас благодарю за услугу… Кстати, я на днях уезжаю из Петербурга.
— Что так? Во Францию?
— Да, вероятно… Мне здесь больше нечего делать… Впрочем, и во Франции тоже нечего. Нигде больше…
Штааль смотрел на старика с недоумением, и вдруг ему снова, как когда-то при первом знакомстве, бросился в глаза восточный облик Ламора, точно обостренный измученным выражением. При дрожащем огне свечей лицо его было мертвенно-бледно. Древний, дряхлый, сгорбленный, Пьер Ламор медленно выходил в дверь, тяжело опираясь на палку. «Скоро помрет, не иначе», — подумал Штааль с сожалением.
— Тогда позвольте вам пожелать… — начал он. — От всей души…
— Благодарю вас.
— Так… вы когда же едете? — спросил Штааль, не зная, что сказать.
— Я?.. Куда?.. Как только будут готовы бумаги. La podorojna, — с трудом улыбаясь, выговорил Ламор.
В тумане, к облегчению Штааля, показались сани. Лакей стоял в них боком, держась за плечо извозчика.
— Одного нашел, барин, — запыхавшись, сказал он, соскакивая. — Совсем перепился народ.
— Для вас есть извозчик, — обратился Штааль к старику. — К Демуту отвези барина… Так до свидания. Всего, всего лучшего…
— Прощайте, — сказал старик глухо. Сани тронулись. Штааль довольно долго смотрел вслед Ламору.
— Прикажете на Невский сбегать? — разочарованно спросил лакей, видимо ждавший начая.
— Ну да, сбегай, — приказал Штааль. Он поднялся по лестнице, чтоб не оставаться в передней с прислугой. Ему хотелось еще взглянуть на женщину в передничке. Но ни ее, ни квартального на площадке больше не было. Штааль пошел по неровному узкому коридору, припоминая расположение комнат в мрачном доме. Вдруг он явственно услышал доносившуюся издали музыку. «Что за неприличие?» — подумал Штааль. Он свернул из коридора и на цыпочках прошел через длинную нежилую комнату с закрытыми ставнями. В ней было темно. За этой комнатой, Штааль помнил, находилась небольшая гостиная. Он приоткрыл дверь. Спиной к нему в гостиной, освещенной одной горевшей над клавикордами свечой, играл Дмитрий Бортнянский. «Ах, он еще тут? Ну, ему можно играть, для него это все равно что молитва…» Штааль оставил дверь полуоткрытой и уселся на диван в темной комнате. Он слушал минуты две, уставившись глазами в бледную дрожащую полосу света на ковре. Вдруг он почувствовал сильный нервный удар. У него внезапно прервалось дыхание.
Штааль так до конца жизни и не узнал, что играл в день цареубийства Бортнянский в доме своего умершего друга. Может быть, это было импровизацией. Может быть, никогда это и не было записано. Одаренный чуткостью и слухом, Штааль не имел музыкального образования, не знал даже нот. Впоследствии что-то в концерте Бортнянского «Скажи ми, Господи, кончину мою» напоминало ему эту музыку. Одна — очень страшная — ее фраза походила на мелодию Сен-Готардского убежища. Они говорили об одном и том же, о смерти. Штааль слушал с расширившимися глазами, со все росшим душевным смятением. Он сам не мог понять, что с ним случилось.
Ему казалось, будто он только теперь очнулся от непонятно долгого, изменчивого, томительного сна. Он был во сне и на льду Невы перед тропинкой, шедшей к Петропавловской крепости, и у Талызина, слушая жгучую речь Палена, и у дверей спальной, в которой душили императора, и в долгие постыдные часы, последовавшие за ночью убийства. Самые низменные его чувства, самые циничные фразы и мысли, приходившие ему в голову, были сном, от которого лишь теперь пробудило его то, что играл, о
— Да где же они? За извозчиком послали, а сами ушли? — сердито говорил в коридоре голос.
Послышался женский заигрывающий смех:
— А вы бы караулили… Уж, видно, из своих заплотити…
— Ну, это дудки-с…
— А извозчик шапку сдерет… Да… Без шапки, значит, гулять будити…
Штааль смущенно вышел в коридор.
— Я тебя ищу, — сказал он, не глядя на лакея. — Нашел? Спасибо, вот тебе…
Он спустился вниз, вышел на улицу и приказал извозчику ехать к госпоже Шевалье.
1
Слог людей поколения Палена, получивших воспитание в царствование Елизаветы Петровны, очень заметно отличается от языка деятелей александровской эпохи, уже довольно близкого к нынешнему.
