Скоро Конни принялся разводить огонь в доме. В спальне стояла чугунная печка, в гостиной — камин, а в кухне — ржавая дровяная плита. Во дворе за кустарником и высоченной травой виднелся темно- зеленый сарай. В нем было две двери с лоскутами грубой кожи вместо петлей. Одна из дверей вела в сортир, другая — в дровяной сарай. Дров в поленнице было полно — дрова из лиственных деревьев, заготовленные давным-давно. На деревянных крюках висели лучковая пила и топоры для различных целей.
На дне корзины лежала пачка газет начала 70-х для растопки. Но огонь никак не разгорался, дым валил столбом. Труба засорилась. Лестницы Конни не нашел, и ему пришлось залезть на дерево и по ветке спуститься на крышу. По влажной, замшелой соломе и гнилому коньку крыши он осторожно добрался до трубы. В дымоходе галки построили гнездо, и когда он выгреб оттуда ветки и траву, было уже так темно, что он чуть не покалечился, пока спускался вниз. Вернувшись в дом, он снова разжег огонь, дрова сразу принялись, и в свете камина он увидел, что брюки его все перемазаны бурой жижей с крыши. В углу прихожей стояла канистра с керосином и две лампы. Конни залил керосин и поджег фитиль.
Анита внесла в дом детские вещи — ванночку, подгузники, одежду. Конни взял оцинкованное ведро и лампу и пошел к колодцу за водой. Колодец оказался полон, вода была ледяная и вкусная. Он принес два ведра и поставил на плиту большой котел, чтобы согреть воды для мытья.
Сырой холод засел в спальных принадлежностях, и они свалили все в кучу на полу перед камином. Скоро все трое лежали в подушках и одеялах перед огнем в гостиной.
«И тут Камилла проснулась…» Девочка издала звук, глубокий вдох, обычно предвещавший начало крика, но крика не последовало, это было что-то другое. Ребенок открыл глаза и увидел огонь, услышал подвывание, шипение пламени, шум ручья неподалеку, трель соловья в кустах шиповника. Отец и мать затаили дыхание в ожидании плача, который преследовал их четыре долгих месяца, но девочка не заплакала. Она лежала спокойно и смотрела на языки пламени, на этот красно-желтый огонь над красно- белыми углями в черной шахте вековой сажи. «И воцарился покой. Тишина, которой никогда прежде не было, между нами не было. И чем дольше она длилась, тем труднее было нарушить ее».
Они приехали туда, измученные и разбитые после всех бессонных ночей, «израненные и сломленные». И в этой тишине началось их исцеление. Переломы и трещины стали срастаться. Но срастались они неправильно.
— Я должен был догадаться об этом, еще когда разжигал первую печку, когда увидел старые газеты 70-х годов. Они лежали на самом дне корзины, и я помню, что, сидя в темной холодной избе, прочел заголовок о поездке нового короля по стране и подумал, что газета десятилетней давности слишком хороша для растопки. Она обладает определенной ценностью, и ее нельзя вот так вот просто смять и поджечь, чтобы, сгорев за несколько секунд, она передала огонь нескольким жалким щепкам. Я знаю, что сразу подумал об этом, но отнесся к этому не иначе как к занятному наблюдению. И уж точно не расценил это как предостережение.
— Какое предостережение?
— Как только мы вошли в этот дом, в эту развалюху, пронизанную влагой и сквозняками, произошло что-то, что я не могу объяснить. С тех самых пор я думал об этом и уверен, что Анита тоже думала. Но я никогда ни с кем это не обсуждал. Я не требую от тебя понимания. Но без этого рассказ о дочери был бы неполным.
~~~
Дочери, которая лепетала по утрам на заброшенном дворе, где заканчивались все дороги, все линии электропередач, в низине, где не было никаких излучений, у журчащего ручья, бегущего к внутреннему морю.
— Тебе случалось уснуть и проснуться совершенно другим человеком? — спросил Конни.
— К сожалению, нет, — ответил я на этот неожиданный вопрос. — Но мне не раз хотелось, чтобы это произошло.
Конни, сидящий на противоположном конце дивана, взглянул на меня, а затем на телефон. Позже я заметил, что он делает это всякий раз, когда неправильно истолковывает мои слова, услышав в них иронию. Конни посмотрел на телефон как человек, который только что получил оплеуху, но старается держаться молодцом. Он ждал звонка, каких угодно вестей, лишь бы ситуация разрешилась.
— Правда, — добавил я. — Но, к сожалению, со мной такого никогда не случалось.
Может быть, Конни поверил.
— Тогда произошло именно это. Пусть не за ночь, но началось все, как только мы туда приехали.
Утром Конни вышел во двор, впервые за долгое время выспавшись: ребенок спал всю ночь, поел, и снова уснул, как и мать. Некоторое время Конни стоял и смотрел на них с надеждой, которая тоже не посещала его уже давно.
Обойдя дом и повстречав цаплю, Конни отправился к автомобилю, временно припаркованному в конце дороги. Он распахнул дверцы, багажник и уставился на багаж, не зная, с чего начать. Другой, менее рассудительный человек на его месте просто принялся бы за работу — в любом случае, все нужно было отнести в дом. Но Конни стоял, снова охваченный чувством отстраненности, отдаленности ранее знакомых вещей.
— Как будто связь между мной, между моей семьей и этими вещами прервалась. Может быть, цвета повлияли…
Яркие, почти светящиеся расцветки сумок и пакетов резали глаз, не сочетаясь с зеленью вокруг. Конни захотелось оставить сумки до вечера, чтобы носить их в темноте, когда не видно цветов. Эта мысль тут же сменилась другой, чувством, навязчивым ощущением, что за ним наблюдают сзади. Обернувшись, Конни увидел на дороге, в двух шагах от автомобиля, трех старушек. «Трех старух в черной одежде и косынках». Они молча и без движения смотрели на него. Конни приветственно поднял руку и тихо поздоровался, хоть и понимал, что они не услышат. В ответ на жест Конни старухи пошли прочь. Он следил за ними, пока старухи не скрылись за поворотом. Сначала Конни рассмеялся: сцена вышла смешная, он хотел рассказать Аните, что повстречал приветственный комитет. Но не рассказал. Войдя в дом, Конни увидел, как мать кормит дитя в лучах восходящего солнца, в избе, наполненной запахом грудного молока и только что погасшего огня, и эта смесь «окатила волной и лишила дара речи».
На Конни были те же штаны, что и накануне, — испачканные водорослями и мхом с крыши. Конни собирался надеть другие, но так и не надел. Жена посмотрела на пятно, простирающееся от колен до промежности, и Конни приготовился к неодобрительному взгляду, молча велящему сменить одежду и замочить старую, но ничего подобного не увидел: жена кормила ребенка, безотрывно глядя на штаны, пока Конни не сообразил, что смотрит она вовсе не на одежду, а на то, что под ней скрывается.
— Она никогда не смотрела на меня так прежде, и уж тем более после рождения ребенка, но как только девочка уснула, насытившись, жена положила ее в корзину, встала, подошла ко мне и провела рукой по грязному пятну — с нежностью и вожделением, которого она никогда раньше не проявляла.
Как все началось, так и продолжалось.
— Я не могу вспомнить ни одного дня из тех времен. Все сливается воедино. Я помню вечер прибытия, помню первое утро. Но уже тогда мы очутились за рамками… всего.
— Идиллия… — безотчетно произнес я.
— Идиллия? — быстро и резко отозвался Конни. — Ничего общего с идиллией. Ни черта это не было похоже на идиллию!
Я попытался извиниться, но он меня не понял. Однако его рассказ и вправду не наводил на мысль о несчастье. Наоборот, все это напоминало идиллию: молодая пара, только что ставшая родителями, приезжает из шумного города в деревенскую глушь, где они, наконец-то, могут уделить время друг другу. Больше я пока ничего не знал. Конни упомянул «расщелину, пропасть», но пока это звучало довольно невинно.
— Я могу точно сказать, когда мы приехали и когда уехали. Но все остальное время было наполнено нарастающим безумием.
