такого недовольства Алексеем могла быть только одна – муж каким-то образом узнал, что мы с ним...
Милена замолчала и склонила голову низко-низко, вспоминая тот день.
Тогда, слыша сердитый голос мужа, она обмерла от страха, потому что перед глазами встала вдруг юность – ее родной поселок городского типа под названием Воробьево, серое небо над головой, серые от пыли кусты, серые лица вокруг... Она понимала, что страхи ее напрасны, что муж не сможет вернуть ее туда, в серую безрадостную жизнь, но сердце колотилось, и волосы едва не встали дыбом.
Шум в кабинете мужа стих, задвигали стульями, Милена поняла, что разговор окончен, и торопливо выбежала в другую дверь, чтобы перехватить Алексея. Ей обязательно нужно было с ним поговорить до того, как муж призовет к ответу.
Литовченко был мрачен. Она схватила его за руки: «Ну что, ну что? Что он сказал? Он узнал, да?»
Он отнял руки, посмотрел хмуро и зло: «Да при чем тут ты? Вечно вы все о своем...»
Но она вдруг поняла, что ничего уже не будет как прежде, что это едва ли не последняя их встреча, потому что все изменилось и ничего уже не поправить. Она снова схватила его руки и прижала к своим пылающим щекам.
«Не уходи так! Ты должен мне все объяснить!»
И в этот момент в комнату вошел муж. Он увидел их и слышал ее последние слова.
«Вот даже как? – спросил он насмешливо. – Очень интересно...»
Литовченко побагровел – не от смущения, а от злости, вырвал руки у Милены и вышел, не произнеся ни слова. Муж глазами указал ей, чтобы шла впереди него в кабинет.
В кабинете она почувствовала ужасную слабость – от потрясения и от страха. Она едва смогла дойти до кресла.
«Вот что, дорогая моя, – сказал муж, – сейчас ты мне все расскажешь. Все по порядку. И лучше будет, если ты просто крутила романчик с этим... – он не стал определять, с кем именно, – а не имела с ним какие- то другие отношения».
«О чем ты?» – не могла не удивиться она.
Муж посмотрел на нее долгим, испытующим взглядом и понял, что она в смятении и не станет сейчас врать. И объяснил ей, что этот негодяй, оказывается, за его спиной собирал компромат на всех и на него тоже. Компромат этот он хотел использовать с самыми прозаическими целями – получить за него большие деньги. Муж хотел знать, помогала ли ему в этом Милена.
Выслушав все, Милена почувствовала себя так плохо, что даже не могла говорить. Впрочем, муж и так все понял, ведь он достаточно хорошо ее знал.
С Литовченко Милена больше не встречалась.
– И все же, – прошептал Павел, выслушав ее рассказ, – вы твердо уверены, что это не ваш муж отравил Литовченко?
– Да, совершенно уверена, потому что он был так подавлен и озабочен, когда это случилось. Видно было, что он этого совершенно не ожидал. Уж если бы это сделали по его приказу, он бы все предусмотрел, уверяю вас, – ответила Милена, глядя на сцену.
На сцене тем временем обстановка накалялась. Королева Гертруда, в испуге отступая перед сыном, воскликнула:
– Что ты задумал? Он меня заколет! Не подходи! Спасите!
Из-за ковра донесся приглушенный голос Полония:
– Стража! Эй!
Гамлет обернулся на этот голос, обнажил шпагу и вонзил ее в ковер, проговорив:
– Ах, так? Тут крысы? На пари – готово![1]
Он откинул ковер и увидел за ним смертельно раненного Полония.
В это мгновение Павел боковым зрением заметил какое-то движение за своей спиной, резко обернулся и воскликнул:
– Как, и у нас тут крысы?
Он отдернул портьеру, закрывающую вход в ложу. За ней стоял невысокий мужчина с круглым детским лицом, на котором читались досада и страх.
– Ах вот как! – процедил Павел. – У нас здесь свой Полоний! К сожалению, у меня нет шпаги, чтобы заколоть вас, господин Поляков, но я справлюсь и без нее! – И он схватил Полякова за горло.
– Вы с ума сошли, – прохрипел тот, пытаясь освободиться. – Вы все не так поняли...
– Не марайте об него руки! – презрительно проговорила Милена. – Как это в его духе – выслеживать, подслушивать, подсматривать! Он повсюду таскается за мной как тень!
Павел скосил на нее глаза и на мгновение утратил внимание. Поляков воспользовался этим, сбросил с горла его руки и вытащил из внутреннего кармана пиджака небольшой плоский пистолет. Темный зрачок ствола уставился в живот Павлу. Поляков, тяжело и хрипло дыша, угрожающе повел стволом. Его дыхание было единственным звуком, раздававшимся в полутемной ложе: борьба не на жизнь, а на смерть была совершенно беззвучной.
Павел резко пригнулся, перехватил руку с оружием, заломил ее за спину. Рука разжалась, пистолет упал на ковер.
И вместе с пистолетом что-то маленькое, тускло сверкнув, отскочило с рукава Полякова и упало на пол. Павел разжал руки, быстро нагнулся и поднял с пола одной рукой пистолет Полякова, а другой – гранатовую запонку.
– А вы старомодны, Поляков! – проговорил он, разглядывая аксессуар. – Кто в наше время носит запонки? Тем более из чешских гранатов! Подозреваю, что вы купили эти запонки в минувшем сентябре, когда ездили с Борзовским в Прагу. Я не ошибся?
– Он ездил с Ильей в Прагу, – с недоумением в голосе подтвердила Милена. – Но какое отношение это имеет...
– Самое прямое! – Павел не сводил взгляда с лица Полякова. – Ведь это именно там, в Праге, вы встретились с Лагутиным!
– При чем здесь Андрей? – Даже в полутьме ложи было заметно, как Поляков побледнел.
– А ведь я не говорил, как его зовут! – Павел насмешливо склонил голову. – Вы сами себя выдали, любезный Полоний!
– Ничего не понимаю... – Милена переводила взгляд с одного мужчины на другого. – Кто это такой – Лагутин?
– Спросите его. – Павел указал на Полякова. – Думаю, они были знакомы еще по прежним, советским временам. Я знаю только, что Андрей Лагутин привез в Европу тот самый полоний-210, которым был отравлен Литовченко... что ему за это пообещал господин Поляков и как он выполнил свое обещание – я не знаю, но что-то мне подсказывает, что Лагутина уже нет среди живых...
– Так это ты? Мерзавец! Убийца! – вскрикнула Милена, бросившись к Полякову и пытаясь вцепиться ему в глаза.
– Тише! – зашикали из соседних лож. – Прекратите шуметь! Ох уж эти русские!
Поляков, хрипло дыша, отбивался от Милены, пытаясь защитить глаза от ее острых ногтей. Теперь он совершенно по-новому смотрел на эту женщину.
Вульгарное, хотя все еще красивое лицо, капризный рот, перекошенный ненавистью, мутные от злобы глаза... пустая, злая, вздорная бабенка! Все волшебство, от которого он сходил с ума долгие годы, все очарование этой московской королевы, первой красавицы Европы, как называли ее продажные журналисты, куда-то пропало.
Впрочем, он освободился от этого рабства, от этой позорной зависимости гораздо раньше – в тот день, когда узнал, что яд подействовал и Литовченко умирает.
Тогда он испытал короткий всплеск торжества, злорадства – очередной соперник уничтожен, раздавлен, как мерзкое насекомое... но в следующую секунду он почувствовал нечто гораздо более важное: впервые за долгие годы он подумал о Милене без жгучего, тоскливого, мучительного чувства, которое сидело в его душе, как застарелая заноза.
Каким мучением для него было видеть ее каждый день, каждый час! Каким мучением было сталкиваться с ней в кабинете Борзовского и на прогулке, на светском приеме и за домашним обедом! Каким мучением было ощущать пряный, волнующий запах ее духов, слышать шорох ее платья, сводивший его с ума!
