насыпи. Идти по шпалам не решился – видно отовсюду как на ладони, а здесь в любой момент можно скрыться в траве. Он шел и осматривался, пытаясь узнать место, но всхолмленная степь во все стороны лежала однообразная, и чудилось, будто за каждым холмом и есть та самая выжженная солнцем, побитая солончаками земля, на которой должен стоять курган. Несколько раз он отходил от полотна, поднимался на холмы, однако сколько ни вглядывался в даль – не узнавал степи. Не теряя из виду дороги, он шел по высоким местам, и округа открывалась во все стороны на многие версты. От земли исходили покой и безмолвие, последнее ощущение опасности исчезло совсем, когда он перевалил седловину и стал подниматься на холм, вершина которого уже была подсвечена восходящим солнцем. То было самым высоким местом в округе, и уж оттуда-то наверняка можно рассмотреть всю окрестную степь. И если он прыгнул вовремя, если не запоздал поезд, то должна показаться Уфа.
Он шагал не скрываясь, молодая трава, мягко стелясь под ступнями, еще не колола ног. И земля еще не была иссушена ветрами и выжжена солнцем до шершавой коростности. Он заметил лист подорожника, маленький, невызревший, бог весть как занесенный сюда, присел и сорвал его. Наверное, тут была когда-то дорога или тропка, и вот она давно исчезла, стерлась с земли, а подорожник все еще растет по привычке… Андрей приспустил с плеча френч и приложил лист к пулевому следу; кровь уже запеклась, и нательная рубаха коробилась, терла и тревожила ранку. Управившись с нею, он вымыл росой руки, протер влажными ладонями лицо и вдруг увидел на вершине холма отчетливую человеческую фигуру. Освещенный солнцем человек стоял в полный рост по пояс в траве и словно поджидал его. «Бутенин! – промелькнуло в сознании. – Обошел!» Андрей быстро двинулся вверх, прямо на него.
– Стреляй! – крикнул он и погрозил кулаком. – Но пока я в степь не схожу, пока курган не найду – живым не возьмешь. Я же тебя добром просил!..
Он замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Еще мгновение назад он ясно видел Бутенина, но сейчас на вершине холма в полусотне сажен стоял каменный истукан. Вконец обескураженный, Андрей взбежал на холм и остановился у подножия полузанесенного землей, грубо вытесанного изваяния. Камень выветрился, стал рябой и черный от времени; на груди и плоском лице идола Андрей заметил довольно свежие пулевые царапины и еще какие-то следы, словно его кто-то методично и долго клевал кайлом или ломом. Трава у подножия росла густо, темнее и выше других трав, и казалось, будто изваяние оплетено пихтовым венком. А чуть поодаль густо рос и уже набирал цвет подорожник…
Значит, то место будет левее, к югу, и недалеко должен быть полустанок, куда оставшихся в живых привезли вместе с мертвыми белочехами. На склоне соседнего холма он заметил строчку железнодорожной насыпи и несколько темных крыш среди молодой зелени. Да, все на месте и ничего не изменилось за два года… И, судя по каменному идолу, вряд ли что изменится даже за две тысячи лет…
Он успел сделать вниз несколько шагов, как услышал хрипловатый, задыхающийся от бега голос Бутенина:
– Березин… Стой!.. Стреляю!
Андрей вздрогнул, но не оглянулся, прибавив ходу: пусть стреляет в спину, если поднимется рука…
– Стой, говорю! – вновь прикрикнул Бутенин, и тяжелый топот навис, казалось, над самыми плечами. – Я шутки пошутил…
Он дернул Андрея за руку, но тот вырвался и упрямо зашагал на юг, прочь от насыпи.
– Тебе хоть кол на голове! – захлебнулся от гнева и усталости Бутенин. – Ведь выстрелю!
Словно забыв о конвое, Андрей прикипел взглядом к земле. В молодой траве он увидел старые тележные следы, глубоко врезанные в землю, как если бы тяжелогруженые повозки несколько раз прокатили по одному месту: еще не дорога, но уже и не одиночный след, чтобы пропасть ему в степи…
Березин шагал рядом с колеей, словно боялся затоптать ее, и радовался, что так скоро нашел путь к тому месту…
9. В ГОД 1918…
Вагон загнали в тупик, положили под колеса чугунные башмаки и приставили часового. Было утро, в косом солнечном свете спящие казались на одно лицо: приоткрытые от жажды рты, запавшие глаза, запрокинутые головы. Сморило даже Ковшова; он спал сидя, уперев подбородок в мощную грудь. Андрей долго смотрел в лицо Шиловского, и на какой-то миг опять показалось, что тот умер. И лишь глянув на руку, Андрей заметил, как живо и мелко подрагивают его пальцы, сжимающие пенсне.
Часовой ходил возле вагона, шуршал щебенкой и громко, с подвывом, зевал.
Андрей вдруг вспомнил, что у него остались часы Шиловского, взятые перед боем. Он ощупал карманы френча – часы были на месте; вытащил их – стрелки показывали половину седьмого. Андрей прочитал дарственную надпись, черненную по серебру, и, чтобы не тревожить комиссара, положил рядом с его рукой. Но Шиловский тут же открыл глаза, на ощупь нашел часы и метнул их в угол вагона, угодив кому-то в лицо. Послышалась брань, затем удивленный голос:
– Во! Серебром швыряются!.. Конечно, чего стоит серебро, когда жизнь ничего не стоит?.. Полседьмого…
Андрей встал на колени и дотянулся глазом до пулевой пробоины со свежим сколом. Забитая эшелонами станция казалась безлюдной, лишь один часовой – казак с шашкой и карабином – стоял столбом между вагонами и тупо смотрел перед собой.
– Что там? – спросил Ковшов, устремляясь к Андрею.
Березин отодвинулся, уступая место, сел спиной к стене.
– Погоди-ка, погоди, – прошептал Ковшов, торопливо раскручивая с ноги обмотку. – Сейчас мы тебя словим, сазанчик…
Он сделал из обмотки что-то наподобие петли и встал у двери.
– Эй, станишник! – позвал. – Пусти до ветру! С вечера терплю!
– Еще потерпишь, – равнодушно отозвался казак. – Недол–го осталось.
– Будь человеком, пусти, – по-свойски забалагурил Ковшов. – Не бойся, не убегу. Чего мне бежать, ежели я по ошибке сюда посаженный, к комиссарам? Я и сам из казаков, уральский. Станица Нагорная – слыхал?
– Слыхал! – отмахнулся часовой. – Какие вы казаки, голь перекатная. Сроду пехтурой ходили…
– Это у нас голь? – взвинтился Ковшов. – Да ты и не бывал тогда в Нагорной!
– Бывать не бывал, зато видал ваших. – Казак подошел к двери и взялся за крюк. – Тебя чего к комиссарам-то?
– Да чехи, в рот им дышло! – заругался Ковшов, держа обмотку наготове. – Толмачу – свой, а они по- русски ни бельмеса!
– Врешь, поди? – неуверенно спросил казак.
– Иди ты!.. – огрызнулся Ковшов и выматерился.
Андрей услышал, как звякнул крюк, скрипнула дверь.
Все произошло молниеносно – часовой и крикнуть не успел. Ковшов подцепил его за шею обмоткой, ловко втащил в вагон, прижал к полу. Горло казака хрустнуло, он засучил ногами и затих. Те, что были возле самой двери, начали отползать к противоположной стене. В вагоне уже никто не спал.
Ковшов закрыл дверь, предварительно глянув в обе стороны, спросил зло:
– Чего уставились? Покойных не видали? Быстро на улицу и врассыпную!
Он снял с казака карабин, вытряхнул из подсумка и карманов патроны, выдернул шашку из ножен.
– Держи! – подал Андрею. – У тебя хорошо получалось…
Ковшов уперся ладонями в дверь, чтобы откатить ее, и обернулся назад: арестованные сидели не шелохнувшись, глядели со страхом и растерянностью. Правда, Бартов и с ним еще двое пробирались из своего угла к выходу, спотыкаясь о лежащих.
– Вы понимаете, товарищи, бежать бессмысленно! – горячо заговорил картавый, что бывал в ссылках и тюрьмах. – Кругом солдаты, Уфа в руках белых! Нас немедленно всех переловят!
– Это тебе не из Нарымской ссылки бегать! – огрызнулся один из пленных, ползущих к двери.
– Вы что? – изумился Ковшов. – Свобода же!
Бартов и с ним двое прыгнули из вагона, оглядевшись, нырнули под состав. Тихо было на улице, не стреляли. И тогда к пленным обратился ревкомовец:
– Бежим, товарищи!
Многие прислушивались и молчали. Свобода открывалась неожиданно, но сулила опасность…
