– Хотя бы ночи надо подождать, – убеждал кого-то опытный подпольщик. – Днем нас увидят! А мы должны сохранить жизни для революции! Товарищи, лично я против такого побега. Давайте проголосуем, чтобы демократически решить вопрос.
– Да что вы?! – заорал Ковшов. – Тогда зачем я его?! Для вас же старался…
Ревкомовец с товарищами наконец решились, однако на улице послышались торопливые шаги, кто-то крикнул:
– Семен? А Семен? Ты куда сховался, рожа немытая?
Этот голос сразу привел в чувство Ковшова. Он пригнулся, словно сидел в окопе, выжидательно закусил губу, затем прильнул к пулевой пробоине.
– Ты глянь, крюк-то скинут! – раздался другой голос. – Комиссары-то, поди, того… Поднимай тревогу!
Ковшов подскочил к двери, схватил казака за ноги и отволок в угол, прямо по лежащим. В дверь постучали.
– Вроде шебаршат, – донесся голос. – Давай глянем?
Дверь откатили стволом винтовки, бородатый казак опасливо заглянул.
– Да вроде тута, несчитаны только… Эй, часового не видали?
Ковшов ответил как ни в чем не бывало:
– Дак мы арестованные, а не разводящие.
– Тьфу т-ты, – выругался борода и, задвинув створ, набросил крюк. – Куда Семен делся?
– Хворает же он, – отозвался другой казак. – Уж не тиф ли у него?
– Боже сохрани!
– Трясло его вчера… Прям, грит, лихорадка, согреться не могу.
Скоро на улице заскрипели шаги по щебенке, новый часовой покрякивал, бухтел что-то под нос, поминая Семена.
Тем временем Ковшов содрал с мертвого казака гимнастерку, вытряхнул его из шаровар и шепотом приказал одному из пленных:
– Раздевайся!
Тот послушно разделся, оставшись в исподнем, а Ковшов его штаны и гимнастерку натянул на мертвого. Затем изорвал в клочья казачьи шаровары, распихал под солому; у гимнастерки оторвал рукава, погоны. В последнюю очередь спрятал у стены карабин и шашку. Арестованные смотрели на него молча и с некоторым испугом. Ковшов что-то заподозрил, сказал веско, показывая растопыренную пятерню:
– У кого кишка слаба, дак сразу рядышком пристраивайтесь, – и кивнул на мертвого. – А ночью я вас всех выведу. Кто бежать на сей раз не пожелает – лично сам зарублю. Я так-то быстро все партии помирю. Объявляю свою диктатуру.
Никто ему не возразил.
Спустя два часа к вагону принесли стол и скамейку, откатили дверь. Люди сгрудились у выхода, глядели настороженно. Кто-то прошептал в отчаянии:
– Что же мы не побежали, товарищи? Это – смерть…
За столом сидел молоденький поручик, слева и справа от него хорунжий с обветренным, шелушащимся лицом и пожилой солдат в офицерской гимнастерке.
– Ну что, товарищи комиссары, – закуривая папиросу, сказал поручик. – Настала пора пострадать за рабочий народ. За люд голодный. Ну? Предлагаю выйти из вагона добровольно.
Арестованные не шелохнулись, опуская глаза. Андрей оглянулся на Шиловского: тот лежал у стены, где были спрятаны карабин и шашка, и, похоже, спал.
– Митинговать митинговали, – поторапливал поручик. – Голосистые были… Что теперь-то примолкли? Или испугались военно-полевого суда? Смелее! Или здесь все комиссары? Лукашов!
У стола возник солдат с карабином, перебросил его с руки на руку. Поручик обвел взглядом арестованных.
– Ежели все комиссары, так всех и в расход, – предложил хорунжий. – Верно говорю?
– Я протестую! – сказал пожилой солдат в офицерской гимнастерке. – Карательные меры только против комиссаров, виновников смуты.
– Комиссары и большевики – прошу! – картинно махнул рукой поручик. – Каждая минута промедления для вас убийственна. Или здесь нет комиссаров?
– Есть! – послышался за спиной Андрея громкий голос, и вперед протолкался ревкомовец. Не спеша спрыгнул на землю. Остановился у стола, широко расставив ноги и заложив руки за спину. – Я комиссар!
– Та-ак, – не обращая на него внимания, пропел поручик. – Комиссаров много, а за народ пострадать – один?
– Вашбродь, дозвольте и мне? – неожиданно вскинулся сумасшедший беляк. – Я на любое дело – первый ходил.
– Валяйте, – усмехнулся поручик. – Еще есть?
Из вагона один за другим вышли еще трое, встали рядом с ревкомовцем. Чуть запоздало и поэтому торопливо к ним присоединился красноармеец с разбитым в ночной потасовке лицом.
– Лукашов! Этих уведи! – распорядился поручик. – Фамилии запиши.
– Прощайте, товарищи! – крикнул ревкомовец. – Да здравствует мировая революция!
Поручик и хорунжий засмеялись.
– Больные тифом есть? – спросил поручик после короткой паузы.
– Есть! Есть! – вырвался вперед малорослый человек в штатском. – Прошу направить меня в лазарет. Я болен!
Он спустил ноги из вагона, поболтал ими и встал на землю.
– Отведи его в лазарет, – усмехнулся поручик и махнул рукой казаку из охраны. Казак поднял карабин, ткнул штатского в спину.
– Двигай. Во-он, в конец тупика.
Человек заподозрил неладное, закричал, однако пошел. Минуту спустя гулко хлопнул выстрел. Казак вернулся и встал на свое место.
– Теперь, господа, пусть каждый из вас посмотрит на своего соседа, – с расстановкой проговорил поручик, – и вспомнит, не комиссар ли он. Ну?
Арестованные зашевелились, завертели головами, но никто не проронил ни слова. Андрей машинально глянул на Шилов–ского. Тот лежал, словно мертвый. Один из казаков неожиданно поманил пальцем красноармейца:
– Иди, иди сюда, харя…
Красноармеец присел на корточки, но на землю не спустился. Казак выдернул парня из вагона и неожиданно достал из его кармана часы, прикинул в руке:
– На что тебе время-то смотреть? – Заметив надпись, стал читать по слогам и вдруг просиял: – Еще один, ваше благородие!
Казак подтолкнул к столу красноармейца, подал поручику часы. Тот внимательно прочитал надпись и вдруг привстал:
– Шиловский? Вот ты какой, оказывается, красавец…
Красноармейца прорвало.
– Не мои часы, не мои! – отчаянно закричал он. – Поднял, истинный бог!.. Не мои!
– Ай-ай, Шиловский, – покачал головой поручик. – Какой вы, ей-богу… Мы столько о вас слышали…
Дверь вагона затворилась, и на некоторое время, пока глаза не привыкли к полумраку, стало темно.
– Ваше благородие! – уже плакал за вагоном красноармеец. – Я не комиссар, я мобилизованный. Крайнов! Крайнов моя фамилия!
– Слыхали, да, – невозмутимо отвечал поручик. – Да вы хоть богом Яхве назовитесь. Я же вижу – Шиловский. – И вдруг крикнул: – Шиловского повесить, Лукашов!
Когда голоса смолкли, арестованные в вагоне опустились на пол, и никто не смел поднять головы.
Неожиданно там, в тупике за вагоном, послышалось нестройное пение; казалось, жертвы спешат спеть
