– Не ведомо… – и, волосы переложив на грудь, стала плести косу, вплетая радугу, как ленту. – Узрела лишь… Нет, не ведаю.
– Что ты узрела – сказывай! – взмолился Игорь.
– Колокол звонил… То ль на пожар, то ль вече созывалось. Да, чудный колокол! Висит над Русью, а сам же из Руси отлит. И в колоколе том – ты, княже, вместо била… Нет! Не властны мои чары, не ведаю к чему… Почто же бьют в набат тобою, ладо? Хочу уразуметь, но мне луна свет застит! Не пускает… Что бьют тобою – можно толковать двояко…
– Довольно, Ярославна! – крикнул князь. – Устала ты. И Осмомысленный твой отче не скажет более. Довольно!
Отшаял в противне последний уголек, но свет не умирал в светлице. Коса с вплетенной радугой озаряла окна, и из окон уже вливался свет зари. Ночь отступала от ее ударов, и утро бранным полем занималось по Руси.
– Забудь о Чарторые, спи спокойно. – Княгиня Игорю прикрыла дланью очи. – Не думай более… Помысли о сынах своих, охотой соколиною утешься…
– Охотою? – Князь встрепенулся, голос дрогнул. – В охоте нет утехи, Ярославна. А дети мне покоя не приносят… Позрел я ныне усобицу такую, что впору бы ослепнуть! Откуда злоба в них?.. Меня Олег сразил: покорный был и ласкосердный. Тут же из глаз обида так и прыщет! В учение отдам его, к кудесникам отправлю. Олег, Олег… Неужто дух Гориславича в нем пробудился с новой силой, утроенною за три поколенья? Неужто род наш так и будет наводить поганых половцев на Русь? Неужто сокол мой в мытях, и силы нет избить крамолу – птицу Див?!
Прощания того никто не видел…
Река была еще в тумане, и вода от сонной лени не струилась, жалась к берегам. Не ведомо ей было, чьи ладони так ласково щекочут гладь и чье чело она умыла на заре, кем был унесен на память камень со дна ее и кто писал перстами имя, кто в зеркало смотрелся темное и видел только небо да робкий край зари.
И лес, притихший в сладкой дреме, не слышал, кто под сенью крон бродил и листья рвал, кто плакал тихо и чья слеза катилась по стволу березы, ровно капля сока. И полю было все равно, кто по нему ступал и чья рука колосья шевелила, персть осыпая на землю, – все спало.
Все видела и знала лишь ночная птица, но пением своим, тревогой не добудилась никого, а скоро и сама заснула, от зари ослепла, онемела…
Потом, проснувшись, и река, и лес, и поле долго ждали и рук его, и легоньких шагов, да уж напрасно было: княжич прощался с лошадью, уткнувшись в гриву.
– Ты постареешь, – говорил Олег. – Губа отвиснет, брюхо растолстеет. Не годен станешь под седло, егда вернусь я… Мне что, я выберу из табуна другого, и объезжу, аки тебя, и обучу скакать, абы не достали стрелы. Послушным будет новый конь… А с тебя, мой верный, снимут шкуру, и вымочат ее, и разомнут, и сапоги пошьют иль ту же сбрую… Но лишь одно я от тебя сумею сохранить – имя твое, и посему ты будешь жив и навсегда со мною, коль именем твоим другого кликать буду. Я позову, а ты заржешь… Кто ж виноват?! Что ж мне творить, коль век коня и человека настолько разный?!
Но пробил час! А с матерью прощаться недосуг…
Вот и котомка за плечами, и посох руку холодит. Длань старца на плечо легла.
– Пошли же, отрок. Путь наш далек…
Оборотился княжич – у ворот стоял отец, а под десницею его – братья, и ветер волосы на главах перепутал…
Да где же мать?!
Хоть бы одним глазком позреть ее… Вон руки! Руки на решетке окна светлицы! Мать?
А под ногами уж и степь ковыльная трепещет. И скрылся терем, сторожевые башни прикрылись лесом, и Подол истаял на земле под жарким солнцем. Но долго перед взором средь белых облаков лежали руки на витой решетке окна ее светлицы. И само окно, оставив терем, улетело в небо и утвердилось в куполе его.
– Что ж стану делать я у волхвов, старче? – спросил Олег. – Неужто смысленным кудесникам не жаль лишать меня и матери, и крова милого, и отчизны родной? Велика ли цена ученью вашему, коль так безжалостно оно? Коль душу ломит мне?
– Душа твоя подобна сотам в борти: пуста еще и, аки воск, мягка, – проговорил старик. – Страшиться нет нужды, не сломится она. Ты ж ныне – пчелка, княже. Летая от цветка к цветку, ты станешь собирать нектар познанья и заполнять пустые ячеи.
– Сколь долго ж будет сие учение, старик? И хватит ли терпенья мне?
– Прежде, отрок, я проведу тебя кругами живота людского, – возвестил кудесник. – Познанью грош цена, коль им ты станешь набивать утробу, а в сытости дремать. Я сердце выну из твоего лона. И людям брошу! И ежели оно засветится, то люди позрят его, поднимут и передадут тебе. Однако наперед пройдет оно сквозь руки тьмы людей, сквозь свет и мрак. И коль не остудят сии руки сердца – ведь теплым сердцем каждый греться рад! – и ежели не погубит его страсть и прелесть не изъязвит, то рок тебе – служить богам. А иначе – ты станешь человеком, княже. Получишь свой удел – и править будешь, и ходить в походы, защищая Русь. Но в сонмище людском, среди обид и страстей ты будешь верен правде, и не поднимется твоя рука на брата, ибо, согретый твоим сердцем, он брат тебе втройне. И к красоте причастен будешь ты, поскольку правда в красоте сокрыта. Она аки жемчуг в перламутре раковин. Отныне пред тобою, отрок, два пути – небесный и земной.
– Егда же, старче, я вернусь под отчий кров? – крепился княжич, но в очах его таились слезы. – Мне не позреть уж более живыми ни мать свою, ни братьев, ни отца, пока я послухом твоим с тобой скитаться буду и собирать нектар. Кому ж я понесу его, коль стану одинок?
– Печаль твоя понятна мне. – И в старческих очах возникла радость. – Учение недолгим будет, и никто в гнезде твоем состариться и умереть не сможет. Но для тебя же, отрок, минет вечность. Абы познания достичь, осмыслить мирозданье, тебе бы не хватило и трех жизней. А посему с тобой вкупе мы ступим ныне на тропу Траяна. Земной тропой я поведу тебя сквозь мир Живых, а после мы пойдем тропой небесной сквозь молчаливый мир – мир Мертвых. И лишь тогда подвластно будет Время.
– А есть ли путь назад? – спросил Олег, волнуясь и теряя голос. – Мир тот в одну лишь сторону пускает!
– Назад пойдешь один, – поведал старец. – Я ключ тебе вручу от всех дверей, а сам же там останусь. Теперь ты мой наследник. Но не престол получишь от меня – всего лишь ключ, абы ходить тропой Траяна.
– А вкупе нам назад пути не будет? – испугался княжич. – Ты умрешь?
– Да, отрок, я умру. Да смерть моя мне будет и награда, – утешил старец. – Ты будешь жить – и я в тебе! И снова стану леп и молод. Твоими же очами мир увижу я. Ты же, взрастивши чад своих, вложи им помыслы свои и душу. И вновь воскресну я! И ты воскреснешь! Так много поколений мы будем жить. Так жили ранее, в далеких временах, и будут жить еще, пока земля стоит, пока стоит на свете Русь. А ежели рок назначен тебе будет богам служить – ты тоже не печалься. Единожды взяв отрока, аки я взял тебя, ты передашь ему наследство. Все повторится, и жизни не прервется ход. Служа богам, ты служишь людям.
– Нет, старче, я не верю! – воскликнул княжич. – За смертью мрак и ничего нет боле! Закрыты очи, дыханья нет! И труп смердит… А из сырой земли уже не встанешь! Я зрел на бранном поле кости. Они мертвы. Нет жизни в них!
– Аки же бо стояла Русь, коль с человеком умирало все? – промолвил старец и с древа лист сорвал. – Позри сюда, несмысленный мой отрок. Се лист, на нем рисунок древа. Он вырос на ветвях, он светом насыщался, на ветрах трепетал, но минул срок – сронился наземь, почернел и перстью разлетелся. Зачем он жил? Абы исчезнуть в бездну?.. Нет, княже, сей лист – позри! – он дерево взрастил! Он жизнь свою, свое тепло и свет – все древу отдал и, оставив почку, покинул ветвь. Позри! – прикрикнул старец и дланью указал на древо черное: – Сей дуб огонь палил. На нем сгорели листья – он умер! Хоть ветви есть, есть ствол и корни… Так и человек живет на древе, аки лист. Сорви его – и древу больно, и человека нет.
Разжал ладони старец, и понесло листок по травам, по земле, забило в щель между камней – он зелен был и мертв уже…
– И не прирастить его, коль сорван, – продолжал кудесник, – ни чарами не воскресить, ни молитвами. Сей лист не просто мертвый. Он лишен Пути. Такая кара страшнее смерти. Ибо созревший лист, взращая
