привиделся и не давал покою ни в тереме, ни в вольном полюшке.
Поднялась из болотца утица, пустили своих соколов Свято–слав и Олег да поскакали за ними следом. Чуть увидел сей зрак Игорь, и отошла от сердца печаль-кручина. Залюбовался – эко чудо! В небе соколы летают, сыновья по земле скачут! Будь крыла у них – так бы и воспарили!
Олегов соколец первым настиг утицу, ударил походя, а другой-то сокол, Святославов, озлился, что добычу допережь взяли, и налетел на соперника своего. И стали они бить друг друга, роняя перья на мертвую утицу. Вот уж крыла поредели и хвосты щипаны, а все не уймут страсти своей. Видно, до смерти схватились соколы-соперники. Загляделся Игорь в небо да слышит, Ярославич кличет:
– Соколы-то в небе, а соколята на земле!
И узрел Игорь, аки сыновья его, с коней сойдя, насмерть бьются в худой осоке. Вот уж за кинжалы похватались княжичи, кружат кругами, ровно вороги лютые. Олег хоть и меньше летами, а не уступает старшему брату, и злоба из очей его брызжет!
И сыплется на них соколиное перо…
Поднял Игорь плеть и поскакал к своим отрокам. Едва поспел Владимир, абы десницу его остановить.
– Эка невидаль – отроки повздорили! Не беда, коль потешатся до первой крови!
На отца глядючи, охолонулись сыновья, спрятали кинжалы и очи потупили. Тем временем рухнул к ногам Олеговым соколец его, распластал крыла и глаза закатил. А сокол Святослава покружил из последних сил и тяжко на плечо господину своему опустился.
И будто унялся Олег, а гнев в очах-то шает, горит угольком оброненным. Того и гляди – пожаром обернется…
Затужил Игорь, еще пуще запечалился да, так ни разу сокола не пустив, велел домой ворочаться. Поднял Олег добычу свою – битую утицу, а соколом мертвым бросил в брата.
– Неужто и вас ко кресту приводить?! – взбеленился отец.
Ускакали сыновья. Князь с шурином своим тихо поехали, поводья до травы достают.
– От чего же печаль твоя, брат? – спросил Владимир Ярославич. – Не ведал ты горя, коли сия безделица тоскою блазнится. Все есть у тебя: дружина храбрая, и дом, и мудрая жена, и дети – княжичи удалые. Пожелаешь – и на Киевский престол сядешь. Ты же, брат, в печали, ровно под черными чарами.
– Завидую тебе, шурин, – вдруг вымолвил князь. – Твоему роду завидую.
– Тебе ли завидовать, Святославич? – понурился Владимир, в камень лицо затвердело. – Изгою и бездомок не завидует… – И закричал, потрясая плетью: – Отче мой, Осмомысленный, Настасьичу престол завещал! Выб…ку – Галич, а мне?! Сказывал, веры нет у меня. А веры по всей Руси нет! – Он заступил конем путь Игорю, заговорил страстно, так что сокол слетел с руки и забился на ременной привязке: – Сам-то он с верой живет ли? Христу молится! И посты блюдет! Да ведь абы боярам своим угодить! И не верит он в триединого Бога! Траяновы стези в душе своей тешит, стихии умом покоряет. И шагу не ступит прежде, чем тропы под ногой не позрит! А хворь потом лечит причастием святым. Недужится ему, егда он во храм ступает. Лихорадка бьет, очи пылают! А его звезды мучают у честного креста!
– А ведаешь ли ты Траяновы тропы? – Игорь оживился.
– Не ведаю и ведать не желаю! – недобро засмеялся Ярославич. – Тропа изгою ведома одна – с корзиной по Руси! Прогонят от одних ворот – я к другим. Коли пожалуют – так поклонюсь, а ежели и пнут – так тоже поклонюсь. Аще и ниже, до земли. Коль веры нет по всей Руси – откуда ж справедливости-то быть? Где ныне Стыд и Совесть? А Русь жива, егда сиим богам князья и служат, и требы воздают! – Он снова засмеялся, плетью погрозил: – Боится меня Осмомысленный отче! Молниями стреляет, а слова сыновьего боится! Изгнал, да не обрел покоя. Страшно… Бояре пожалеют странника беспутного и пойдут против Олега Настасьича! Да напрасно тревожится он. Не надобно мне ни жалости боярской, ни отчего престола! В ноги повалятся – не сяду. Вольная тропа ближе сердцу моему.
Князь Игорь печально вздохнул:
– Обида в душе твоей, шурин. И разум застит гордыня… Да все одно – завидую. Неспособно мне жить, аки ты, и не волен я. Будто сокол на привязи. И пускают в небо меня токмо птиц других избивать.
Поднял он коня на дыбы, припал к косматой гриве, прокричал:
– На род наш проклятие пало! Сокол на сокола! И быть тому вечно!
И понес его конь, стелясь вровень с травою.
Ночью проснулся князь в темных покоях, растворил окна и кликнул холопа, абы воды умыться принес. Прибежал холоп с ушатом и кувшином, поливал князю на руки и на голову. Сам же таращил очи: темень, хоть глаз коли, а князю умываться вздумалось.
Утерся Игорь полотенцем, велел покои окурить травою и, взяв свечу, поднялся к Ярославне.
Княгиня сидела над угольями. Светился от огня ее печальный лик.
– Вижу… Сны тебя мучили, князь.
– Мучают, Ярославна. – Князь поднял руки над угольями – и потускнел огонь. – Чарторый не дает мне покоя… Кончак вдругорядь приснился. Плыли в лодии, а гнев мой – ровно парус под ветром!.. Он же веселый, на сурне играл. Надо мною тешился…
Ярославна взмахнула руками над противнем – запылали уголья, и огненный жар, воссияв, волосы поднял ее и украсил зарею.
– И потекла наша лодия! Сквозь щели струи забили, а волны бушуют окрест, гибелью ветер грозит!.. Кончак же дерьмом своим щели те мажет – замазать не может. И топит, топит вода нас! Уж возле горла стоит! А я в дерьме плыву…
– Князь мой, ладо, – Ярославна метнула щепоть травы в огонь – взреял и растворился дым голубой, а уголья враз почернели и пропало во тьме лицо княгини. – Боязно мне и сказывать…
– Сказывай!.. И не прячь лика своего!
– Не прячу, господин мой. Уголья гаснут, знать, в огне душа твоя… – Княгиня взожгла рукою уголек, накрыла дланью – за–светилась длань. – Я волхвовала… Мне не открылась суть уреченья твоего. Зрак заслоняет сень луны! И гасит уголья мои и чары, как ныне ты их погасил огнем своим. Мне мало ведомо, мой ладо. Да то, что ведомо, – сжимает персь мою… Сей сон твой страстный в руку…
Княгиня выпростала свет из рук своих – и загорелся уголь. И отступила тьма. Лицо же Ярославны словно пеплом замело.
– Из всех живущих ныне на Руси тебя избрало небо!
Отпрянул князь и сжал ладонью горло. Душа похолодела, зато воспрял огонь на противне.
– Зачем?
– Сие не ведомо! Огонь, что ныне жжет тебя и коий ты все тщишься погасить, заронен небом. Ты над собой не властен, князь. Но путь свой сам себе укажешь. И лишь в пути тебе понять должно, зачем ты избран. Зрю я – вельми обильно мук и страстей по земной тропе твоей! А по небесной – благо!.. Но далее бессильны мои чары. Луна претит, мешает – вот же, вот она! И что за нею – мне не видно… Батюшка бы мой узрел! Дозволь, мой ладо, я к нему поеду? И рок твой до конца узнаю я?
– Не след мне рока ведать, коль над собой не властен. – Князь опустился на колени, склонясь к ногам жены. – Муки выпадают? Так что же? Привычен к мукам я. Нет выше муки, чем тебя, кудесницу, любить. Ты допережь неба избрала меня! И власть твоя сильнее власти звезд. На поле бранном я молюсь тебе, и образ твой мне чудится повсюду. Иной раз меч свой подниму над супостатом – в его очах твой лик увижу я! Егда же с братией в поход отправлюсь – ты по холмам бежишь напереди, десницею мне машешь и зовешь…
– Зову, зову, мой князь! – воскликнула она и вмиг же погрустнела. – В пути твоем грядущем, ладо, есть мука трудная – разлука. За уречением своим – меня забудешь.
– Тому не быть! – заверил князь и обнял стан жены. – Предначертанья божии не в силах отнять мою любовь и память.
– Не зримо будущее нам, – вздохнула Ярославна. – И тайнами объят твой путь. Лишь ведомо, что страстью выстлан он, аки углями, а выткан из мучений. Луна, луна…
Княгиня застонала, но вдруг вскочила, бросилась к огню и рукавом смахнула серый пепел. И вырос над углями светлый купол, но в тот же миг княгиня окропила его водой – и воссияла радуга в светлице. Начало – над огнем, а тот, другой, конец, пробивши стену терема, раздвинув тьму, достал полуночной звезды. Перстами, словно пряжу, она перебирала все семь цветов; смешала их, скрутила в бечеву и, вновь расправив, опустила очи.
