– Слава богу, близнята мои нашлись… Да как же вы сестру свою потеряли? – Она посмотрела долгим взглядом на одного, на другого и потупилась. – Ладно, дети, не буду… Не с вас спрос за нее, не ваш грех. Мой.
– Мама, – окликнул Андрей, но замолчал.
– Мой, – повторила мать Мелитина. – Я и отвечу… А вы будто поссорились? Что друг другу в глаза не глядите?
– Нет, маменька, – заторопился Саша. – Мир между нами. Мы же близнецы, что нам делить?
– Не то что поссорились, – замялся Андрей. – Разошлись во взглядах.
Она взяла их за руки, соединила, сжала крепко своими холодноватыми ладонями.
– Не позволяю, – сказала властно. – Разойдетесь – никого не приму. Обоих прогоню и разбираться не стану, кто прав, кто виноват…
– Мы, верно, разойдемся, матушка, – вздохнул Саша, помолчав. – Хочу попросить дядю… Благослови на постриг! Я все решил. Я болен и не хочу заводить семью. Мое место в монастыре, и путь у нас с тобой один.
Глаза матери сверкнули и тут же заволоклись печальным раздумьем.
– Почему же ты разойдешься с братом? – тихо спросила она.
– У Андрея свой путь…
– Каждому свой путь, но только в одну сторону. И ступайте рядом. – Она посмотрела на Андрея: – Болит?.. Лица твоего не вижу. А чудится мне – гордыня тебя мучает.
– Признайся, Андрей! – Саша сжал его руку. – Месть тебя одолевает! Признайся! Кому ты еще скажешь?
– Не месть это, маменька, – помедлив, произнес Андрей и глянул на брата. – Я хочу возмездия…
– Он сам не свой, матушка! – воскликнул Саша. – Он такое пережил!
– Тебе бы отдохнуть, Андрей, – ласково сказала мать. – Остудить голову.
– Я знаю… Но я чувствую…
Она выпустила их руки, встряхнула четки, стала перебирать неумелыми пальцами, и Андрей вспомнил, как мама играла на фортепьяно. Кажется, тоже неумело и пугливо, однако от этого музыка становилась легче и летучей. Андрей и Саша как-то одновременно разняли свои руки. Оба смотрели на мать.
– Если так, – наконец отозвалась Мелитина, повернувшись к Андрею, – если чувствуешь – ступай, благословляю.
Саша вздохнул, глянул на брата исподлобья и опустил голову.
– Я ведь вам не советчица, – призналась Любушка. – Мне бы уберечь только вас.
– Что же мне, маменька? – спросил Саша.
– Тебе?.. Будь бы мир – к обители и близко не пустила бы. А в таком коловерчении… Ты пропадешь. Ты слабый, жалостливый.
– Я – слабый? – поразился Саша.
– Ага, сынок. Ты в отца характером. Ему в миру трудно жилось… А раз так, проси дядю, он-то отговаривать не станет. Он готов всю родову постричь, весь народ в монастыри собрать. Да хватит ли стен-то? Монашество – дело святое, да ведь в рясе-то человек – не человек. Живой покойник. А людям жить надо, детей рожать. И воевать надо… Кто жить-то станет?
Она посидела молча, потупив взор, затем, перекрестясь, шепнула: «Прости, Господи».
– Как же ты тут живешь, мама? – натянутым голосом спросил Андрей.
– Как живу? – Она вдруг впервые улыбнулась. – Читаю вот, много прочитала. Беда – дни короткие, а свечей нет… Читаю и думаю: как у всяких людей жизнь устроена? На вид – будто все одинаковы, а в разных странах живут по-разному. Вот в Грециях тоже вроде православные, а на нас-то совсем не похожи! – Она тихо засмеялась от удивления. – Они там все каменное строят, вечное, а на России – деревянное. Они думают, вот поставили дом, так на тыщу лет хватит. И радуются! А чему радоваться? Деревянный-то куда лучше. Постоял немного, пожили в нем люди, и пора уж новый ставить. Это ведь каждый раз обновление! В новой избе и жизнь по-новому!
Андрей ощутил легкий холодок на спине: то ли в здравом рассудке она, то ли снова заговаривается.
– Беда у них в Грециях, – вздохнула мать Мелитина. – Камень не гниет. А у нас красота. Вот и жизнь при батюшке-царе тоже была словно деревянная. Пропала она – теперь новую хотят строить. И дом наш старый был… Что делать? Так бы и так развалился. Вы уж строить-то помогайте! Да только из дерева, не как в Грециях. А то монастырь наш каменный, и как здесь холодно-о бывае-ет…
После обеда монашенки и послушницы разошлись работать, каждая на свое место. Те, что постарше, пряли и ткали, а молодые трепали лен на холоде и пилили дрова. Все кругом были заняты, и даже Никодим, вздремнув в бричке, взял колун и отправился в дальний угол двора. Без дела оставался один Андрей. Саша давно забрался в монастырскую библиотеку и не вышел к столу.
Андрей побродил вокруг монастыря. Потом вернулся во двор. И неожиданно столкнулся с братом.
– Пойдем! – позвал Саша. – Помнишь, мы в дядин шкаф лазили? Гвоздем отпирали? А теперь все для нас открыто, пойдем! Там книги, можно сидеть и читать…
– Ну а потом? Что потом?! – закричал Андрей.
– Думать…
Андрей побежал было к воротам, но остановился:
– Кругом такое!.. О чем еще думать? Беда у них в Грециях? Камень не гниет? А у нас – красота?!
Саша отшатнулся и, оглядываясь, побрел к кельям. Там он забился в дальний угол сумрачного коридора, сел и заплакал. Над входом, под иконой Божией Матери в киоте, горела голубоватая лампадка. Огонек ее двоился в глазах, множился, так что чудилось, будто пылает там праздничный подсвечник и сумрак коридора рассеивается под его светом.
Потом Саша зажмурился, выжимая слезы, утер руками лицо и прислушался – тихо…
– А белому лебедю нигде не спастись, – проговорил он и всхлипнул, – велик он, аще бы в осоках утаиться, и бел, еже бы перо свое в грязи марать…
19. В ГОД 1182… В ГОД 1183…
Потекли смерды по трясинам и болотам, затрещали в трещотки, зазвонили в колокольцы, абы птицу на крыло поднять, по воздуху ее распустить. Да страшно птице от земли подняться, покинуть травы да камыш. Менее человек пугает ее треском да звоном на земле, нежели соколы в небе. Попрятались утицы и перепелки, кулички в трясинах будто сгинули. А белому лебедю нигде не спастись, велик он, аще бы в осоках утаиться, и бел, еже бы перо свое в грязи марать.
И расправил лебедь крыла, побежал водою и крикнул так, что другие птицы обмерли и смерды зазябли. Взмыл он в небо под соколиный глаз и поплыл к смерти своей.
Пала на того лебедя стрела черная, взметнулся белый пух, ровно облачко, полетел над землей. И не успел он опасть на травы болотные, а уж птица смерть приняла и, свергнутая с небес, распласталась у лошадиных ног.
Еще в юности сказал Игорь старцу-кудеснику: «Нет прекраснее зрака, егда сокол лебедя избивает!» И ответил ему кудесник: «Спросим же у встречных, княже. Кто одним словом скажет – того и правда».
Пошли они лесом, чернец на пути встретился, вязанку хвороста нес.
– Ответь же, божий человек: какой зрак прекраснее всего на земле? – спросил кудесник.
– Лик Господа нашего, – смиренно молвил инок.
Пошли они полем, увидели пахаря с сохою, в тяжком труде пребывающего. И его попытали. Утер пот ратаюшко и вымолвил:
– Зрак тот, егда хлеб на столе стоит.
Пошли они степью, где намедни сеча случилась кровавая. Вороны над мертвыми телами кружились, черви кишели – аж трава шевелилась. Отыскали они умирающего воина, спросили.
– Зрак сей – мир, – вздохнул он и умер в тот же миг.
Будто накрепко запомнил тогда слова сии юный князь Игорь Святославич. Да повыветрились они на бранных полях, ровно надпись на придорожном камне…
А случилось тут князю поехать на охоту соколиную с шурином своим Владимиром Ярославичем Галицким да с сыновьями малолетними. В печали глубокой ехал он. Сон дурной накануне
