сосуществовать с канонами вплоть до следующего Обновления.
Все повторяется в этом мире, все возвращается на круги своя…
До Заморова оставалось верст двадцать, когда прибежал запаленный и взмыленный Дерябко. Он промчался мимо идущих колонной красноармейцев, увидел Андрея и упал перед ним, раскинув лыжи. Встревоженные бойцы остановились, обступили вестового, а тот закричал, захлебываясь морозным воздухом:
– Виноват я, товарищ Березин! Братцы, виноват я!
Ему натерли снегом лицо, привели в чувство. Вестовой, путаясь в словах, поведал:
– Пришел я к комиссару Лобытову, все рассказал. Как дрались, как обоз у Олиферова взяли, как пушки топили… – Дерябко запнулся. – Ну, короче, про все сказал. А он меня под арест! Измена, товарищ Березин! Теперь Лобытов в Заморово идет, чтоб нас встретить, чтоб разоружить и всех под арест! Под трибунал! Я виноват! Я сбежал, чтоб предупредить. Уходить надо, братцы! Не пойдем же мы супротив своего же полка? Супротив своих же хлопцев?
– Куда ты зовешь уходить? – Андрей встряхнул его и толкнул от себя. Дерябко тяжело завалился в снег; барахтаясь, старался убедить бойцов:
– В Заморово идти нельзя! Ждут! На дороге засады! Измена! Уйдем в лес, хлопцы? И будем колошматить беляков. Как раньше бывало!
Красноармейцы молча смотрели на командира, ждали решения.
– Нам уходить некуда, – сказал Андрей. – Уйти – значит объявить себя вне закона!
– Верно! – одобрил Клепачев, исполнявший обязанности ротного. – Неужто не сговоримся со своими-то? Ежели недоразумение такое – разберемся, ну а ежели… тоже поглядим. Лобытов – парень крепкий, изменить не мог нашему делу! Не поверю, чтоб Лобытов в изменники пошел!
– Мне не верите? – закричал Дерябко. – Ну, идите, идите! С пулеметами ждут! Чуть рыпнемся – положат нас. А славу нашу – себе!
– Отставить разговоры! – приказал Андрей и вытащил Дерябко из снега, поставил на ноги. Сказал тихо: – Запомни, Дерябко. Славу отобрать нельзя. Твоя слава навек тебе остается. Умрешь – а она все твоя. – И крикнул красноармейцам: – Домой пойдем! А с комиссаром я сам поговорю!..
Верст за десять до Заморова Андрей повернул роту и повел в обход села, чтобы выйти к нему с обратной стороны, где его не ждут. «Ишь чего ты захотел, товарищ комиссар! – мысленно усмехался Андрей. – Полк в свои руки взять! Ты и раньше причины искал… Да не выйдет! Мои люди за тобой не пойдут».
И чем ближе оставалось до села, тем сильнее вскипала злость на комиссара. «Мы там в снегах мерзли, а ты отсиделся в тепле и теперь на готовенькое хочешь? Да еще и разоружить? И ведь наверняка комбригу доложил, паскудник!»
Он чувствовал, что это всего-навсего злость говорит в нем, что нельзя верить ей и причина лежит где- то глубже, но от обиды щемило в скулах и солоновато становилось во рту.
К Заморову подходили поздним вечером. Андрей остановил роту и выслал разведку из толковых бойцов. И пока разведка обследовала окраины села, красноармейцы сидели на снегу в напряженном молчании, курили в рукав, вздрагивали от знобящего мокрые спины холода. Разведчики вернулись через час и доложили, что полк расквартировался в Заморове, а Выселки свободны и можно хоть сейчас входить. Кроме того, они захватили и привели с собой двух часовых. Разоруженные красноармейцы стояли потупя головы.
– Что же так полк-то охраняете? – спросил Андрей. – Спали, что ли?
– Не спали, – тянули часовые. – Да видим – свои идут…
– А приказ какой был? От Лобытова?
– Доложить, если появитесь…
Андрей отозвал часовых в сторону, спросил прямо:
– Лобытов вас против меня настраивал? Говорил, что я изменник?
– Как сказать, – мялись красноармейцы. – Митинговали вчера…
– Говорите прямо!
– Лобытов сказал, что пленных не расстреливают, – признались часовые. – Что мы не банда какая- нибудь, что мы – Красная Армия. А то нас народ любить не будет.
– Сейчас пойдете с нами до Выселок, – приказал Андрей. – Потом к Лобытову. Скажете, что я снял вас с постов, что стою на Выселках. Пусть он уберет засады с дороги, нечего людей в снегу морозить. А сам идет ко мне! С повинной!
На Выселки пришли тихо, расположились в избах, и в первую очередь Андрей выставил по околице пулеметные заслоны и велел бойцам отдыхать и топить бани. Скоро со всех дворов потянуло ни с чем не сравнимым вкусным банным дымком. В предчувствии жгучего пара и березовых веников красноармейцы повеселели, доставали чистое белье, чесались блаженно и балагурили. Но и тут Андрей услышал короткий печальный разговор:
– «Стенька»-то наш любил… Так и не попарился напоследок.
– Дак теперя, поди, моется. Чистый стал.
Время шло, истопились бани, а Лобытова все не было. И сам не являлся, и вестей не подавал. Значит, что-то задумал; наверное, ищет выход, раз потерпел первую неудачу с засадами на дороге. Не так-то просто разоружить ковшовскую роту! И чтобы не дать осуществиться новым замыслам Лобытова, чтобы ввести его в заблуждение и просто попугать, Андрей приказал пулеметным заслонам открыть огонь над селом, пощипать печные трубы. Минут десять шесть пулеметов кромсали темное небо над крышами Заморова, после чего Андрей послал вестового Дерябко в село.
– Комиссара Лобытова ко мне, – приказал он и пошел в баню. – Пока не напарюсь, пусть ждет, – бросил на ходу.
Баню истопили жаркую; волосы на голове трещали так же, как и камни в каменке, когда на них плескали воду.
Андрей окатил полок, выждал, когда он подсохнет, и лишь тогда опрокинул первый ковш на каменку. Как взрывной волной, ударило в лицо, вышибло дверь. Андрей прикрыл ее; нашарив засов, загнал в гнездо. Лампа слегка притухла, зачадила, а он за–брался на полок и стал греться. Никто не знал, сколько и как он мерз в походе. И теперь, втягивая в себя растраченное тепло, он вдыхал обжигающий легкие жар и долго не мог вспотеть. И когда наконец на плечах созрели первые мутные капли, он растянулся на полке и закрыл глаза. Он чувствовал, как пот щекочет бока и грудь, как, накопившись в ложбине позвоночника и нагревшись, горячит кожу, но это был еще грязный пот, соленый и липковатый. Потом он слез на пол, напился из ковша горячей воды и снова плеснул на камни. Вместе с чистым потом он начал ощущать прилив свежести и банный жар. Можно было браться за веник…
И, взявшись за него, он забыл о бунтующем Лобытове и обо всем на свете. Он выбивал, выстегивал из себя многодневный холод, и ему казалось, что вместе с холодом уходят все горечи и печали, накопившиеся за много дней. Чтобы облегчить душу, надо истязать тело, и когда оно просит пощады – душа ликует.
Измочалив веник до голых прутьев, он отбросил его в угол, сгреб с груди налипшие листья и, качаясь, пошел к двери. Впереди было еще два захода, а пока от пара ощущалась лишь усталость и следовало перевести дух. Он отодвинул засов и вывалился в предбанник…
И сразу чьи-то ледяные руки схватили его, бросили на осклизлый земляной пол и завернули локти назад.
– Ты уж извиняй, товарищ Березин, – сказал взводный Клепачев. – Мы тебя сдадим. Нам всем разоружаться совсем ни к чему. И под трибунал идти неохота.
Двое здоровенных красноармейцев удерживали его, прижимая к полу, третий, похоже, готовил веревку. Андрей напряг мышцы, рванулся и, скинув с себя бойцов, ринулся в дверь.
– Держите его, мать вашу! – заорал Клепачев.
Красноармейцы выскочили на улицу.
Андрей неторопливо встряхнул руками, набрал побольше воздуху в легкие и нырнул с головой в пухлый белый снег…
24. В ГОД 1920…
Он слышал, как отворилась дверь; затем раздался негромкий щелчок и все стихло. Андрей
