назад. Он все время шел к нему и спрашивал:
– Неужели только в смерти прощать будем? Погоди, так нельзя жить. Мы ведь катимся вниз!..
Ничто – ни главврач со странной фамилией, ни мысленные разговоры с ним – не могло заглушить голос Андрея Николаевича. Оставалось лишь виниться и каяться. Хоть перед первым встречным.
Неужели только в смерти прощать будем?
Люберецкая психбольница – вся, от своих ворот и до последней палаты – словно кричала дедовым голосом. Помещалась она в старом монастыре, облепленном вокруг несуразными и оттого какими-то безумными сараями, погребами и гаражами. Свернув с дорожки, можно было бесследно кануть в этих трущобах, и если тебя отыщут, то уже, кроме как в затворники печальной обители, ты никуда не сгодишься. За полуразрушенными стенами вместе с психушкой располагались еще венерологический диспансер, госстрах, а в самом храме, ободранном и похожем на полуосвежеванную тушу животного, стояла пилорама. Какие-то люди в черных зековских робах кряжевали хлысты, отправляя бревна в сводчатую дверь притвора; с другой же стороны, через проломленную алтарную стену, выкатывали вагонетки с белым тесом. Внутри храма слышался звук, напоминавший тяжелое, запаленное дыхание человека. Странная, кажущаяся безумной для этого места работа пугала и зачаровывала воображение.
Все, что видел, Николай отмечал походя, в спешке, пока искал келью главврача. Страх уже был в сердце, но другой – неожиданно встретить на монастырском дворе деда. Ведь наверняка выпускают на прогулку! Или все-таки под замком держат?..
Главврач Жога оказался мужчиной средних лет, с аккуратной черной бородой и цыганскими глазами. Однако малоподвижный и какой-то прямой, словно постоянно держал на голове кувшин и опасался уронить его.
– Что с ним? – спросил Николай.
– Знаете, я хотел спросить у вас, – монотонно сказал «игумен», но взглянул с любопытством и уже больше не отводил взгляда.
– Проглядел я деда, – повинился Николай. – Мы с ним… Вроде и не ссорились, а… Неужели только в смерти прощать будем?
Он поднял глаза и замолчал. Главврач Жога неприкрыто изучал его. Изучал, как следователь подозреваемого. Пытливые, но прикрытые легкой поволокой глаза будто говорили: ну-ка, ну-ка, что ты нам еще скажешь?
И все, что бы теперь ни сказал, будет сопровождаться этим безмолвным «ну-ка, ну-ка…». Николаю стало не по себе. Безотчетный, навеянный странной обителью страх в келье у «игумена» обострился до душевного смятения и словно залепил рот. Он боялся не сумасшествия – разум оставался светлым и послушным, – а своих показаний, которые в этих стенах так легко принять за больной бред или уж отклонение от нормы. У человека по фамилии Жога была постоянная установка на больного, как у плохого следователя все люди – преступники. До чего же просто было угодить в затворники, в «послушники» скорбного монастыря! А надо высидеть перед «игуменом», выслушать, и только тогда ему передадут больного. Иначе не выручить деда! Хуже того, войдут санитары, принесут рубаху с длинными рукавами…
– Скажите, вы верующий человек? – вдруг спросил главврач.
– Нет… – неуверенно проронил Николай. – Я член партии.
– Наверное, у вас семья религиозная?
– Что вы, нет, – теряясь в догадках, выдавил Николай и непроизвольно поерзал на стуле.
– А сам Андрей Николаевич… больной… он верующий? – напирал «игумен», уставившись немигающими глазами.
Николай опять поерзал – все хотелось сесть удобнее, но вспомнил, что излишние и однообразные движения – признак психических нарушений. Он замер в неудобной позе и так же неловко ответил:
– Возможно… Хотя, нет, он никогда не молился…
– Это не обязательно.
– Тогда не знаю. – Николай помотал головой и оживился. – Его мать была монашкой. Монахиней! И брат…
– Ну вот, а вы говорите. – «Игумен» откинулся на спинку стула, но так, словно боялся растрясти свою голову. – Тогда многое становится понятным.
– Нет-нет, – запротестовал Николай. – Брат погиб в гражданскую, а с матерью дед виделся последний раз… кажется, до войны.
– Хорошо, – не дослушал главврач. – Что такое – эшелон смерти?
– Был такой эшелон. – Николай потрепал край белой скатерти, но тут же сцепил руки на коленях. – Вроде тюрьмы на колесах. Дед попал в него на гражданской.
– Вот как, – слегка приподнял брови главврач. О чем думал этот человек, понять было невозможно.
– Скажите, – осмелел Николай. – Как он попал к вам?
– Обычным путем, обычным, – думая о своем, проронил «игумен». – Доставили с площади трех вокзалов. Прямо скажем, в плачевном состоянии. Навязчивые идеи на религиозной почве, потеря ориентации в пространстве и времени… Мы его подлечили, но требуется контроль… Говорите, эшелон смерти был?
– Был… – Николай отчего-то несколько раз дернул плечами.
– А где он сейчас, не знаете? Куда его могли поставить?
– Где? – изумился Николай. – Н-не знаю… Должно быть, сломался, износился….
– Да, жаль, – как-то неопределенно отозвался «игумен» и, не глядя, подписал бумажку, подал Николаю. – Санитары вам выдадут. Следите, чтобы пил таблетки. И во всем соглашайтесь с ним!
Николай спрятал бумажку и почему-то задом попятился к двери.
В коридоре, похожем на тюремный, дежурили два санитара в белых халатах. Похоже, братский корпус недавно отремонтировали, но свежая известь успела пожелтеть, таким же цветом отливали пол, рамы и затворенные двери келий. Даже лица дюжих санитаров – все было охвачено желтизной. Николай подал бумажку, и пока страж разбирал написанное в ней, почему-то непроизвольно потянуло заглянуть в волчок ближней двери. То был не простой тюремный волчок, а вполне привычный дверной глазок, отдаляющий пространство, как если бы смотреть в бинокль с обратной стороны. Неуправляемое и неуместное любопытство будоражило душу. Что там, за дверью? Кто? Какие они?.. Страстное это влечение обесцветило даже предстоящий миг встречи с дедом. Миг, к которому готовился всю дорогу и не однажды мысленно пережил.
Видимо, в келье горел яркий свет: сквозь стеклышко заманчивого зрачка пробивался тонкий луч…
– Да уж глянь, глянь, чего там, – произнес скучающий санитар и зевнул с ревом. – Может, чего интересного увидишь.
Тем временем другой санитар отворил одну из дверей и, заслонив собою проем, меланхолично позвал:
– Эй, дедушка Мазай, выходи…
Из кельи не донеслось ни звука. Николай заглянул через плечо санитара: человек десять больных сидело и лежало на узких кроватях, а один нервно расхаживал между ними, сцепив руки на стриженом затылке. Сивобородый старик медленно встал с постели и, качаясь, как пьяный, побрел к выходу. Николай не узнал его, захотелось крикнуть – нет! Это не мой дед! Не мой! Но шрам, серой бороздой разрывающий лоб и щеку, задавил прорастающий крик.
Дед остановился перед санитаром, пугливо спросил:
– Бить не станете?
– Кто тебя бил? – Санитар выкатил глаза и сунул руки в карманы драного, замусоленного халата. – Никто тебя не бил!
– А ну-ка, покажи, кто тебя хоть пальцем тронул? – задиристо вступился другой санитар. – Покажи?.. А- а! Собирайся, домой поедешь!
– Домой? – Едва заметная радость промелькнула по лицу деда.
– Хватит, пожил на казенных харчах, – добродушно заметил санитар. – Приехали за тобой.
В палате никто не шелохнулся, каждый был сам по себе – придремывали, улыбались, расслабленно качались на сетках кроватей. И только один бездумно двигался взад-вперед, словно медведь в клетке. Дед остановил его, обнял, прижал голову к своему плечу.
