– Домой еду, Ванечка, – сказал он. – Так уж не печалься.
– Мне хорошо, – счастливо вымолвил тот. – Мне здесь так хорошо!..
– Вот и славно. Прощай, Ваня, – грустно вымолвил дед. – Больше не увидимся. Храни тебя Господь!
Оставив его посредине палаты, дед вышел в коридор и покорно встал возле санитара. Николая он будто не заметил.
– Вещи давай! – приказал Николаю санитар. – А ты марш в процедурную!
Дед послушно поплелся куда-то по коридору. Санитар с вещами шел за ним, как конвойный. Дверь в палату осталась открытой. От ее проема невозможно было отвести глаз. Бездумное, тихое блаженство, словно напитанный благовониями воздух, медленно выливалось из кельи в желтый коридор, и, надышавшись им, хотелось так же прилечь и, покачиваясь, забыться в дремотном покое. Так бывало, когда, набродившись по лугу летним жарким днем, очутишься наконец у прохладной реки. Поют птицы, стрекочут кузнечики, и бесконечно журчит вода…
Санитар зевнул еще раз и не спеша закрыл дверь на ключ.
«Бежать! – озарило Николая. – Бежать! Немедленно! Скорее!»
Лучики желтого света, пробиваясь сквозь дверные зрачки, пронизывали коридор.
Наконец, придерживаясь за стену, в коридоре появился дед. Николай взял его под руку, потянул к выходу.
– Пошли, дед. Скорее. Скорее!
Андрей Николаевич едва успевал перебирать ногами. Когда оказались на улице, он попросил пощады.
– Мне уколы дают… Голова не слушается.
– Потерпи, дедушка, потерпи, – взмолился Николай, – Давай на руках понесу? На закорках?
– Сам пойду, – заявил дед, и Николай вспомнил наказ главврача – соглашаться во всем.
Андрей Николаевич остановился возле деревянного строения с большими окнами, улыбнулся.
– Здесь мы коробочки клеим!
– Какие коробочки? – механически спросил Николай.
– Для детских игрушек.
Они направлялись к монастырским воротам, – и те уже были близко! – но дед вдруг свернул к тяжело дышащему храму. Перекрестившись, приложился к ободранной стене и на секунду замер, словно ожидая, когда пройдет вдруг нахлынувшая боль.
– Как ты думаешь, – спросил он, заглядывая вверх, – долго этот храм строили или нет?
За их спинами гулкими выстрелами хлопали доски, разгружаемые с вагонетки.
– Долго, долго. – Николай взял руку деда. – Пошли.
Дед поозирался и сунулся к уху Николая.
– Какое сегодня число? Не шестое июня?
– Нет, первое, – испугавшись горячего шепота, отпрянул Николай. – Идем, дед. Скорей!
– Это хорошо! – тихо рассмеялся дед. – А они меня били. Я в уголку там распятие нарисовал. Икон-то не дают… Они били. Стену испортил.
Николай повлек его к воротам, и дед пошел, загребая ногами бурую прель опилок. Однако у ворот снова заупрямился, потянулся к уху.
– Ты Жогу знаешь? Пойди к нему, а? Пойди! Попроси, чтоб Ванечку отпустили? Я же тут Ваню Игнатова встретил! Коробочки клеили… Попроси!
– Какого Ваню, дед? – чуть не закричал Николай, пятясь к воротам. – Бежим! Бежим отсюда!
– Ты не бойся! – горячо зашептал Андрей Николаевич. – И мне страшно, но ты не бойся!.. Ваню выручать надо! Это же мой ученик! Я его грамоте учил, когда в Великом Забвении жили. И выучил! Не думай, он здоровый. Ему только уколы такие дают. Голова не слушается… Выручим Ваню, а? Коленька?
– Нас ведь обоих сюда… – непроизвольно вырвалось у Николая. – Бежим!
Они миновали калитку со старухой надзирателем и вырвались-таки на волю. Дед сразу как-то протрезвел, пошел ровнее, без поддержки. Дорога от монастыря была прямая и длинная, так что, сколько ни беги по ней, все время преследовало чувство, будто угрюмые стены движутся за тобой.
– Не оглядывайся, – сменившимся голосом посоветовал дед. – Иди себе да иди.
Николаю хотелось свернуть куда-нибудь, найти другой путь, чтобы деревья или хаос нагроможденных сараев закрыли собой монастырский детинец. Потому что, по мере того как они удалялись от него, дед оживал, слетала с его глаз мутная поволока, и гримаса боли разглаживалась, сменяясь удивлением. Он будто хотел спросить: где мы? Почему здесь? Но спросил другое.
– Тебе таблетки для меня дали? – Голос звучал твердо и осмысленно. – Должны были дать!
– Дали…
– Выбрось их немедленно! – приказал дед. – На моих глазах. Ну?.. Коленька, прошу тебя, выбрось.
Николай достал пузырек с таблетками. Что было делать? Соглашаться, как рекомендовал главврач?
– Дай сюда! – Дед вырвал пузырек из неуверенной руки и, отвинтив пробку, щедро рассеял таблетки по траве. Потом зашвырнул и флакон.
Дорога вильнула вправо, в нагромождение сараев, и, ступив в эти трущобы, под сень убогости и нищеты, Николай почувствовал облегчение. Нелепые эти клетушки, составленные друг на друга и вкопанные в землю, зачем-то были сначала построены, а затем варварски разгромлены. Кругом валялись доски с множеством торчащих ржавых гвоздей, оторванные двери, куски прогнившего до дыр железа, изломанные бревна и балки. Издалека можно было подумать, что все сотворено ураганом, но, очутившись близко, Николай во всем увидел человеческую руку. Она строила и ломала.
– Ушли, – удовлетворенно заключил дед и сунулся в тесное пространство между сараями. – Отдохнем, Коля.
Николай оглянулся – монастыря на горизонте больше не существовало. И прорвало душу, облитую страхом. Он упал перед дедом на колени, обнял ноги.
– Дедынька! Милый, родненький! Прости меня! Прости!
Захлебнулся слезами, подавился, не умея глотать их и плакать по-мужски.
– Да что ты, Коленька. – Дед склонился к внуку. – Я тебе все простил. Это ты меня прости. Думал уж, срок свой здесь встречу, в чужую землю положат. А ты приехал и спас меня!
– Дедынька. – Жалость и вина захлестывали сознание. – Прости, прости меня…
– Не плачь, Коля. – Голос деда построжел. – Не время плакать. Вставай. И послушай меня. Послушай! Не думай, я в своем уме, я не заговариваюсь. Ты только послушай меня!
Шершавой, с больничным запахом рукой он утер Николаю лицо, и тот прижался к дедовской ладони, чувствуя, как стихает головокружение и сохнут слезы.
– Эх, пожить бы мне еще! – вдруг загоревал Андрей Николаевич. – Никогда так не хотел жить… Но мне же срок назначен! Она знала, знала, что жить захочу, и потому назначила. У меня времени нет, Коленька, ничего почти не осталось. Не успею…
– Ты еще поживешь! – заверил Николай. – Поедем домой. Я тебя в деревню больше не отпущу. С нами жить станешь, с Андрюшкой…
– Не мешай мне, – оборвал дед. – Дай собраться с мыслями. Думать трудно стало, уколы… Но я скажу! Эшелон смерти стоит в тупике. Совсем целый! Придут люди в оранжевых безрукавках, водой заправят, углем, растопят котлы… Я видел Будущее! А он хотел, чтобы я разум потерял! Чтоб речь отнялась! Так уже было… А я, напротив, закричал!
– Успокойся, дед! – взмолился Николай, хватая его за руки. – Не говори, лучше помолчи…
– Если мне не веришь – пойди и сдай назад! – рассердился Андрей Николаевич. – Видел будущее! Видел! Сквозь пулевую пробоину… Может быть, я один! Один знаю, что делать! А Шиловский испугался! Это он в сумасшедший дом свел! Вот тебе, говорит, будущее…. И если он испугался, значит, я говорил народу истину! Люди на площади как голодные слушали. Я закричал… Ты не бойся, Коля! Я знаю, как чуму остановить. Шиловский говорит, спасение человечества в безумии. Безумие – это счастье, и люди всегда будут стремиться сойти с ума. Муравьи живут в мире и единстве, потому что безумны. Но я не дал ему развалить муравейник!
– О чем ты, дед? – с отчаянием спросил Николай. – Что ты говоришь? Какой муравейник?!
– Молчи! Вижу, не веришь мне… Трудно поверить, – тяжело дыша, проговорил Андрей Николаевич. –
