Ладно, сейчас не верь… Трудно сразу. Но если я умру в назначенный срок, шестого числа – поверь мне! Поверь! Доказательство – моя смерть. Ты крикни тогда – Слово и Дело! Громко крикни, чтобы люди услышали! Слово и Дело! Слово и Дело!
Кроме Николая, его больше никто не слышал. Погубленные, развороченные с бессмысленной целью строения пялились глазницами выбитых окон и разевали черные рты дверей…
А тогда на вокзальной площади Андрей Николаевич пробился в самую гущу толпы и взобрался в кузов грузовика, стоящего у фонарных столбов. Рабочие наряжали город, развешивая по улицам и площадям большие красные звезды и красные флаги. Бесконечные гирлянды лампочек опутывали столбы, рабочих и борта грузовика. Андрей Николаевич встал на груду звезд среди знамен и гирлянд, глянул вниз и шатнулся, теряя равновесие. Показалось, стоит он так высоко, что люди внизу кажутся маленькими, как муравьи. И отсюда, сверху, было хорошо видно, как множество хаотичных, но мощных потоков движутся по площади, закручиваясь в странную центростремительную спираль. А там, в центре, где плотность человеческой массы напоминала твердый монолит, люди никуда не двигались и лишь топтались на месте, словно исполняя какой-то загадочный ритуальный танец. Но вот из мощных динамиков над головами толпы разнесся каркающий бессвязный зов, и люди враз изменили движение, отчего спираль начала раскручиваться в другую сторону. Теперь толпа уплотнилась по своей окружности, а оставшиеся в середине заметались в разные стороны, как обложенные зайцы.
Зачарованный этим невиданным движением, Андрей Николаевич с трудом взял себя в руки и крикнул:
– Слово и Дело! Слово и Дело!!
Слова были магическими, и движение на площади вмиг остановилось. Люди вскинули головы, обернулись к грузовику с кричащим на нем человеком.
– Остановитесь, люди! – Он вскинул руки, как будто хотел руками остановить толпу. – Слушайте меня! Слушайте! Я видел будущее! Миру грозит безумие! Остановитесь, опомнитесь!
Он кричал в полной тишине. Люди слушали.
– Поднимайтесь, люди! Обыденный храм строить поднимайтесь! И отступит болезнь! Ну, вставайте же, ну? Идите строить обыденный храм!
В этот миг, заглушая все на свете, над людскими головами понеслось громогласное неразборчивое радиообъявление. Площадь одновременно вздрогнула и потекла, забурлила с новой силой.
– Остановитесь! – взывал старик, – Остановитесь, люди! Выходите строить! Иначе не одолеть болезни!! Колокола! Колокола поднимайте! И звоните! По всей земле звоните! Слово и Дело!!
Но никто его больше не слушал. Какой-то милиционер и рабочие попытались стащить старика с машины, однако тот отбивался, швыряя в них звезды и флаги, кричал:
– Я будущее видел! Я знаю, что нужно делать! Обыденный храм! Храм строить!
Рабочие рвали Андрея Николаевича в разные стороны, пробовали столкнуть вниз, но, боясь остроконечных стальных звезд в его руках, отскакивали. А старик метал эти звезды над головами людей, так что на толпу обрушивался звездопад.
– Слово и Дело! Слово и Дело!!.
Откуда-то появились санитары в белых халатах, с черной, длиннорукавой рубахой. Безбоязненно полезли в кузов. Им помогали милиционер и несколько ловких добровольцев, выброшенных толпой. Старика повалили в кузове, опутали сначала гирляндой, чтобы не рвался, и лишь потом обрядили в смирительную рубашку. Однако и связанный он отбивался ногами и, обращаясь к шумящему, как океан, народу, кричал подбитой птицей:
– Слово и Дело! Слово и Дело…
26. В ГОД 1971 – ИЮНЯ 5 ДНЯ…
Сторожить монастырский яр уже не было смысла: берег рушился по-прежнему, однако плотно спрессованный песок был чист и безгрешен. Разве что изредка за отвалившимся пластом открывались едва заметные очертания ямы, на дне которой внимательный глаз различил бы неширокую буроватую полосу – то ли ожелезненный, спекшийся желвак песка, то ли следы потеков от мощного черноземного слоя. Разрешить сомнения можно было, подобравшись вплотную, но никто, кроме Деревнина, не подбирался близко к отвесному яру. Сверху не заглянешь из-за нависшего над обрывом толстенного дерна; снизу же подъедешь только в большую воду, и то если хватит отваги сунуться под опасный берег. Поэтому Деревнин постепенно успокоился и лишь изредка, выезжая на монастырский плес в резиновой лодке, глядел на обрыв, как глядят на убитую змею.
Между тем в начале каждого лета, особенно по выходным дням, у противоположного берега якорились десятки «резинок» с рыбаками: начинался клев толстолобика. Завидя лодки напротив яра, Деревнин накачивал свою, брал удочки и плыл на монастырский плес. Его тянуло сюда всякий раз, как только возникало людское оживление. При этом он ощущал какое-то ревностное чувство, словно ожидалось покушение на его частную собственность.
В этот год вода подзадержалась и к началу июня стояла еще высоко. Толстолобик брал вяло – разжирел на вольных разливах, но рыбаки уже застолбили места и целый день качались на волнах от буксиров и самоходных барж. И с ними вместе, придремывая от тепла и плавной зыби, торчал у своей вешки Деревнин. Берег еще рушился, но не от напора воды, а от беспрестанно идущих речных судов – фарватер проходил под самым яром. Никто уже не замечал всплесков глыб плотного песка, как, впрочем, не замечалось любое движение на реке, когда взгляд прикован к поплавкам и ухо слышит лишь звон сторожевых колокольчиков.
Буро-черное пятно на желтом песке береговой стены Дергвнин увидел не сразу. Вдруг глаз зацепился за примелькавшийся предмет и потянул за собой сознание. Сначала почудилось, что это сползший с кромки яра пласт дерна. Но, присмотревшись, Деревнин различил очертания ямы: песок, перемешанный с черноземом, ясно отбивал ее контуры.
Пятно напоминало пролет старого, почерневшего заплота, оказавшегося под землей, на дне ямы. Появилось оно постепенно – Деревнин точно запомнил, что перед этим берег не валился. Создавалось ощущение, будто пятно проступило из песка, как кровь из раны проступает сквозь рубаху.
Он понял, что это не дерн и не дерево, долго пролежавшее в земле. Удилище вывалилось из рук и поплыло, утягивая леску с поплавком. Однако Деревнин справился со слабостью и краем глаза заметил, как скучающий рыбак в лодке по соседству, подняв бинокль, шарит им по яру, что-то говорит товарищу и показывает рукой.
Все, теперь уже не спрятать, не убрать с глаз. Яма расположена торцом к реке, а длиной она в семь- восемь сажен…
Неужто пробил час? Не прятать – кричать надо!
Деревнин отцепил лодку от якоря-вешки, направил весла и сильно погреб к монастырскому берегу. Путь ему подсекал буксир с порожней баржей, однако Деревнин рассчитал, что они успеют размежеваться на самом фарватере: сильное течение сносило лодку и как бы отводило от столкновения. На буксире его заметили и переполошились. Над вечерней рекой сначала рявкнул гудок, а потом понеслась лихая, забористая брань. И все-таки он успел проскочить перед носом баржи, толкаемой буксиром. Волна качнула, и, словно плужный лемех, отодвинула резиновую лодчонку с пути.
Зацепиться за берег было невозможно. Стена плотного песка отвесно уходила в воду, и, чтобы не сносило, Деревнин беспрестанно греб против течения. До ямы было высоковато, метров сорок, но сомнений уже не оставалось.
Уцелела яма. Либо он промахнулся, когда указывал их Кирюку. Либо Кирюк, а вернее, солдаты мимо кислоту влили. Деревнин не мог отвести глаз. Тут он понял, отчего так незаметно открылась могила: вертикальные пласты песка, словно занавесы, отвесно соскальзывали вниз и почти беззвучно уходили в воду. Лишь пузыри вздувались на этом месте да облако желтой мути тянулось вдоль прижима. Завороженный, Деревнин все греб и греб, опасно приближаясь к берегу. Вдруг пятно шевельнулось вслед за ушедшим вниз песком, и из ямы выдавился какой-то ошметок, завис над пропастью…
Деревнин наконец оглянулся назад: под гулкий мат с очередного буксира лодки рыбаков одна за одной лезли на фарватер.
– Что там такое? – спросил рыбак, что разглядывал обрыв из бинокля. – Вроде даже шевелится! Слушай, а не клад ли часом, а?!
