Земля лопалась под стенами и расходилась стремительными трещинами, будто зигзагами черных молний.
– Теперь помолиться хочу! – Андрей Николаевич отбросил палку и шагнул в храм. – Уходите от меня! Все уходите!
– Ты куда, дед?! – Николай схватил его за воротник. – Назад!
Андрей Николаевич отбил его руку, вырвался, погрозил:
– Не смей! Молиться буду!
Каменный пол в храме растрескался, так что между плитами проваливались ноги. В кромешной тьме он подошел к месту, где стоял иконостас. Почудилось, будто из мрака проглядывают светлые лики.
– Пойдем, дед! – закричал Николай. – Храм сейчас опрокинется!
– Уходи, Коля! – приказал Андрей Николаевич. – Зажги мне свет и уходи. Я долго молиться буду.
Со свода сыпалась кирпичная крошка, секла лицо.
– Назад! Назад, дед!..
– Зажги свет! Зажги, Коля!
Храм шевелился, трещали стены, и пол медленно уходил из-под ног. Андрей Николаевич вытолкал внука из храма – паперть уже поднималась на воздух. Коля прыгнул на берег, рванул на себя деда, однако тот уперся руками в каменный парапет, удержался и через мгновение стал недосягаем: между сушей и храмом легла саженная трещина. Лопнувшая земля разделила их, и черная бездна, разверзаясь на глазах, очаровала сознание.
Андрей Николаевич метался по темному храму, и гулкий его крик, усиленный пустотой, бил по ушам и уносился к небу.
– Света! Света хочу! Кто зажжет свечу?
Храм накренился и на мгновение замер, прежде чем рухнуть в бездонную черноту.
А молитва вырвалась из-под свода и воспарила над землей.
– Господи! Кто зажжет свет? Кто зажжет свет?!
с. Окунеево – г. Вологда, 1988 – 89 г.
Послесловие:
ВОЛЬНОМУ – ВОЛЯ…
… В названии второй части романа Сергея Алексеева – «Доля» – слышится мне другое и тоже исконно русское слово – воля. Как бы ни складывалась жизнь, как бы ни давила личная, тесно связанная с условиями общественной жизни недоля, человек волен в душе своей, волен в конечном выборе своем – быть ли слепым исполнителем чужой вали, каким-нибудь «винтиком» в машине великой и бесконечной революции, или Человеком, подобием Бога, строящим свою жизнь по законам, вселенского разума, в соответствии с Природой, в том числе и прежде всего – с природой человека.
Сколько же еще испытаний выпадет на долю Андрея Березина и матери его! Испытаний, которые было бы точнее назвать искушениями. Потому что испытывается душа, нравственный ее стержень – совесть.
Мы встречаемся с Андреем в тот час, когда распахиваются перед ним двери камеры, из которой готовился он – и по делам своим, как справедливо полагал, – готовился перейти в мир иной. И предстоит ему искушение огромное – самому вершить суд скорый и страшный, вершить именем пролетарской диктатуры. В Сибирь он должен вернуться председателем ревтрибунала. Почему? За что ему такая «честь? Да потому, что именно такие люди, глубоко национальные, корневые носители духа народного, и должны стать, по замыслу архитекторов и прорабов строительства „нового мира“, движущей силой в бесконечном восстановлении, перестройке вновь и вновь методически разрушаемого гигантского муравейника, в который превращена Россия…
Муравейник в застекленном ограниченном пространстве – какой жуткий и многозначный образ-символ! Символ устанавливаемого кем-то предела в развитии, символ искусственно вносимой обреченности на инфернальность, бесконечно повторяемый круговорот низших форм жизни. И предел этот – венцу Природы, человеку. И предел этот – народу, который всей своей предыдущей историей доказал способность и к освоению огромных земных пространств, и к проникновению в сокровенную суть понятий об окружающем мире, о законах Вселенной. (Может, и поставлен был этот предел потому, что чьим-то неведомым целям мешала эта устремленность в даль и высь, этот гигантский размах, эта богатырская игра мощных народных сил?)
Муравейник под стеклом… Зловещий смысл насильственного эксперимента над массами живых существ. Только достроят свою пирамиду до сверкающих высот стеклянного потолка – и рука Шиловского несколькими энергичными движениями вновь разворошит, разрушит – «до основанья, а затем…» (как поется в знаменитом гимне только у нас, в общепринятом переводе на русский язык. Подумать только! Ни французы, ни англичане, ни немцы, возможно, далее и не подозревают, как радикально искажен смысл известного творения Эжена Потье: они ведь вряд ли занимались обратным переводом с русского на свои языки, они пользовались оригиналом, где столь бескомпромиссного сокрушительно-разрушительного смысла не вкладывалось).
А какой корм придумал «биолог Шиловский для своих подопечных! Живая черепаха… Ее защитный панцирь, „выкованный самой природой – для естественных условий, в этом случае бессилен и обрекает ее на смерть долгую и мучительную – заживо быть съеденной: муравьи, „малые мира сего“, проникнут всюду. И вновь при чтении романа возникают ассоциации неожиданные и странные… Вот, скажем, комбеды на селе. Можно было припрятать достояние свое, хотя бы самое необходимое, для возобновления жизни обязательное, укрыть в хитрые мужицкие закрома – не достать городским продотрядам. Но свои-то „малые“, свои-то бедняки – они и под панцирь черепахи заберутся, обгложут дочиста. Тем более те, кто бедны были не по чьей-то злой воле, а по собственной лености – ведь были же и такие! Оказывается, если „есть миром“, то ничего не останется и от единоличного «мироеда“, стоит лишь сменить знак власти…
Да что муравьи – муравейник лишь экспериментальная модель для профессионального революционера, у которого за плечами даже лекции в Сорбонне. С людьми – существами не просто живыми и социально организованными, вроде муравьев, но еще и мыслящими – намного сложнее. Они ведь могут взбунтоваться и любые преграды – не только стеклянные – сокрушить в ответ на бесконечное, перманентное разрушение их уклада жизни, самих его устоев. Вот и нужны шиловским такие, как Андрей Березин, с неисчерпаемой жизненной силой, взвихренностью и сумятицей чувств и мыслей, но – направляемые умелой рукой, повязанные кровью жертв, вольно или невольно повстречавшихся на крестном их пути…
Только просчитаются Шиловский и его наставники (а ведь за ними фигура невыдуманная и куда более известная – Лев Троцкий!). Прозреет Андрей Березин – в мучениях, вновь и вновь сдирая коросту с души своей, как сдирал коросту с раны, чтобы не отключиться, не заснуть, читая – для науки – ряд жутких в своем однообразии приговоров несчетным жертвам ревтрибуналов, прозреет, хотя повязал его Шиловский – пытался повязать! – кровью не только мертвых, но и родственной кровью живых. Прозреет – и уйдет от предназначенной ему страшной службы. Уйдет старинным русским способом – в нети. А когда поймет, что спастись самому – это еще ничего не значит, и нельзя спастись в одиночку, тогда примет он страдание вместе с народом и под чужим именем добровольно пополнит население ГУЛАГа…
Причудлив вымысел писателя. Как поверить, что человек сам себя обрекает на неволю? Но… Что делать Андрею, если машина идеологического подавления в руках шиловских не просто жизни его требует – списать в расход легче всего, – но душу живую ей подавай! Укрыться там, где и в голову не придет искать его…
И потом – помните судьбу князя Игоря, предпочевшего, по версии Сергея Алексеева, позор плена честной гибели в бою, лишь бы всколыхнуть сознание народа, сплотить его, предотвращая куда горшую беду полного порабощения. Андрею Березину даже проще, чем князю Игорю: он чести-то своей в грязь не втаптывает.
Впрочем, легче ли? Для себя-то он поднялся на новую духовную высоту, принимая и это искушение. Для других, для большинства он – отверженный, «враг народа, человек, которого можно как угодно унижать, превращать в „лагерную пыль“. Его, представления которого о чести и достоинстве
