мегатонну. Кирюк не сомневался, что «нефтяной король» добьется своего.
Но в любом случае, как бы ни говорили о благородстве мирного использования ядерного взрыва, бомба под городом – это безумие.
Как штабеля трупов под монастырем, как кислота, закачанная в могилы…
Неужто так быстро пришло время и уже сегодня пора крикнуть Слово и Дело?!
Погоди, погоди…
Почему никто больше не чувствует в этом безумие? Нет, надо спросить Кирюка, специалистов, что заряжают скважину, ученых, изобретших способ возбуждения нефтяных пластов. Неужели они никогда не задумывались, где кончается разум и начинается безумие?
Что бы было, расскажи он сейчас жителям города о ядерном заряде под землей? Пошли бы они толпой к дому секретаря?.. Вряд ли бы пошли! Трупы в яме – это страшно. От них содрогается душа, в дыхании смерти видится своя собственная смерть, и дороже становится даже самая низменная и убогая жизнь. А что маленькая, пусть и атомная бомба на глубине в два километра? Радиацию не увидишь глазом, не попробуешь на вкус, не пощупаешь руками. Она как бы безвредна лишь потому, что так устроены человеческая психика и чувства. Если же еще прибавить к этому политику на мирное использование атома, международные договоры о неприменении ядерного оружия, прибавить, наконец, сознательность простого человека, основанную на гордости и на жалости к собственной Родине, – нефть до зарезу нужна стране! вы уж потерпите! – если все это учесть, пожалуй, и десятка человек не собрать с города. Ну, подумаешь, лампочка качнется под потолком от легкого толчка, совершенно безвредно для организма повысится фон. Зато снова пойдет большая нефть, большие деньги, блага и награды.
В чем же оно выражается, безумие? В каких рентгенах можно измерить его незримый фон? Что, если безумие начинается тогда, когда нарушается равновесие ума и чувства? Чингиз привезет мегатонну, а не получится и с ней, то достанет две, три, четыре. Люди привыкнут к взрывам – нет же допустимого предела! Вернее, он потом будет, но уже поздно! Незримая смерть не пощадит и младенцев. И будут новые ямы…
Наверное, разум можно мерить только человечностью. Уровень разума настолько высок, насколько высока человечность во всем, что исходит от рук и ума человеческого.
Но все так зыбко! Разумен и честен ли судья, взявший в руки этот измерительный инструмент?
Размышляя так, Николай забылся и не сразу услышал вкрадчивый стук в дверь. Боязливой рукой кто?то скребся к нему и, наверное, требовал к себе человеческого отношения. Николай встал и отворил дверь.
На пороге стоял милиционер, снятый им с поста возле дома Кирюка. Деревянно-скованный, растерзанный и потрясенный.
– Рапорт о применении оружия написали? – спросил Николай.
– Написал, – выдавил привратник.
– Оружие сдали?
– Сдал…
– Карточку-заменитель на стол, – скомандовал Николай.
Милиционер выложил из стылой руки картонный квадратик – документ на получение оружия в дежурной части. Николай смотрел ему в лицо и видел только страх. Страх перед начальником, перед обстоятельствами и судьбой.
– Зачем ты стрелял? – тихо спросил он.
– Я в воздух, – признался милиционер.
– Но зачем ты стрелял?
– Попугать хотел, – признался тот и поправился: – Предупредить.
Николай тяжело встряхнул головой.
– Зачем стрелял?
Привратник окончательно смутился, но, преодолев страх, все-таки выдавил:
– По инструкции… Когда нападение…
Николай достал ножницы и начал спарывать с милиционера погоны. Он знал, что делает это незаконно, что до проверки специальной комиссией действий сотрудника его нельзя судить, нельзя снимать погоны и отбирать удостоверение. Отстранить от службы – можно, лишать его милицейских полномочий – нет.
Милиционер пугливо косился на ножницы у плеча, и по бледному лицу его текли слезы.
– Плачь, плачь, – тихо, как-то по-старчески приговаривал Николай. – Я тоже сегодня плакал… Надо ведь и плакать учиться.
27. В ГОД 1971 – ИЮНЯ 6 ДНЯ…
Монастырь теперь назывался по-протокольному – местом происшествия.
Эти два слова засели в голове и навязчиво долбились в затылок. Николай обошел монастырский двор, заглянул в храм, потом долго исследовал оставшиеся три стены, пока не поймал себя на мысли, что всячески оттягивает тот миг, когда надо подойти к обрыву и заглянуть вниз. Там, у самого края, уже стояли люди и, цепенея, смотрели под обрыв, как смотрят в бездонную пропасть или в могилу. Они уже будто перешагнули незримую черту и увидели то, что нельзя видеть простым смертным. Все, лежащее ниже кромки берега хотя бы на пядь, казалось сакральным; люди немели, ноги врастали в землю, и в их соляных лицах, будто в зеркалах, отражалась смерть.
Он понимал, что когда милиционеры закрепят и спустят под берег веревки, ему придется спуститься вниз. Он чувствовал, как неотвратимо приближается эта минута. До нее, как до обрыва, было всего несколько шагов.
Все. Теперь уже ничто не спасет и не избавит от рока. Словно метроном, отсчитывая секунды, Николай сбросил китель и поднял веревку. Прежде чем спустить ноги с обрыва, в самый последний миг он неожиданно подумал, что, побывав внизу, уже невозможно станет жить как прежде. Казалось, в мире произойдет что-то необратимое, что-то сломается, безвозвратно испортится, как засвеченная фотопленка. И думалось ему, что спускаться придется глубоко и долго, но сакральное начиналось почти сразу же от поверхности, под слоем чернозема и песка, словно пулеметной очередью пробитого стрижиными норами.
Яма напоминала консервную банку с разрезанным боком.
Николай прирос к веревке. Струи сухого песка текли из-под ног, словно в песочных часах. Миг длился вечность.
Потом он вскинул голову и, увидев крест на куполе храма, потянулся к нему, стал карабкаться на берег, как на льдину. Стрижи метались у лица, задевали крыльями, выстреливая белый известковый помет. Крест приближался, и когда до него оставалось дотянуться рукой, вдруг взмыл в небо и утвердился на своем месте. Николай ощутил твердую землю под собой и встал на ноги.
Люди, сгуртившиеся у обрыва, почему-то попятились.
Он протянул к ним натруженные веревкой и изрезанные руки.
– Больно… Как больно!
– Что же вы рукавиц не взяли? – посожалел милиционер, заглядывая в скрюченные ладони начальника. – Я ведь специально привез!
Храм стоял в десяти шагах от обрыва, прямой, как свечка, непоколебимый и мощный. У самой земли стены его казались тяжелыми, монолитными, похожими на комлеватое старое дерево, но чем выше поднимался взгляд, тем легче делалось глазу. Устремляясь вверх, он вытягивался, словно язык пламени, истончался и, вспыхнув последний раз осанистыми куполами, превращался в невесомые, парящие в воздухе крестики.
Видимо, кто-то отдал команду, и людей начали выгонять с места происшествия. Они уходили с оглядкой, боязливо таращились на берег, на храм, а Николаю казалось, будто на него. Ему хотелось крикнуть: я не виноват! это не я! – но рот сводило судорогой. Он пошел было к воротам и чуть не столкнулся с Кирюком. Секретарь вел за собой четырех человек. Мелькнуло лицо начальника УВД, оперуполномоченного из «конторы глубокого бурения» и председателя горисполкома. Четвертый был незнаком Николаю. Будто на похоронах, они молча пожали ему руку, после чего Кирюк пригласил всех к обрыву.
– Показывайте, Березин! – распорядился он.
– А будешь смотреть? – Николай приблизился к нему вплотную. – Если будешь – вот веревка, лезь! Мне показывать нечего…
