Территория, по которой они ехали, давно считалась освобожденной от колчаковцев, по всем городкам и селам установилась Советская власть, ходили по рукам новые газеты и деньги, на паровозных лбах и над козырьками фуражек краснели звезды, и красные флаги торчали над каждой деревней. Но освобожденная ли это территория, если председатель ревтрибунала ездит по ней вооруженный до зубов да еще с эскортом бойцов? Если из-за каждого поворота можно ждать нападения, из-за каждого дерева – выстрела в спину? Судья ли он, коли ему по штату полагается телохранитель, соглядатай, а в дороге – полэскадрона охраны? Так освобожденная ли это земля? И если освобожденная, то от кого? И кто теперь на ней остался?
И можно ли ее вообще освободить, пока не наступит справедливость и не станет действовать закон совести?
Андрей засунул браунинг в карман Юлии. И вдруг засмеялся громко, откровенно, как давно уже не смеялся.
– Вы что, Андрей Николаевич? – испуганно улыбнулась Юлия. – Что с вами?
Он помотал головой, не в силах остановиться, мол, ничего, все в порядке. Кучер тоже захохотал над чем-то, наверное, просто от яркого светлого дня, оттого, что хорошо шли кони и важным седокам было весело.
А смеяться было над чем, Ехали они не просто вооруженные и охраняемые, будто по тылам врага. Главное, ехали под чужими именами. Каждый раз, отправляясь по уездам в сторону от железной дороги, Юлия зашивала мандат в воротник обыкновенной солдатской гимнастерки, после чего Андрей надевал ее и клал в карман красноармейскую книжку стрелка внутренней охраны. Так полагалось по инструкции. Говорили, что за ревтрибунальцами охотятся.
Смешно…
И охотятся за ним лишь потому, что он не судья, а карающая рука революции.
В народе – каратель…
К заходу солнца они благополучно добрались до Казакова и расположились ночевать в местной чрезвычайке. Андрей устроился в кабинете начальника и затребовал дела. Начальник велел своей жене принести ужин и остался коротать ночь вместе с гостем да еще двух чекистов оставил под рукой. С первых же дней работы в тройке Андрей заметил интересную закономерность: чем дальше от железной дороги, тем мягче и человечней были и сами работники ЧК, и вынесенные ими приговоры. И заложников здесь не держали, чтобы подстраховывать свои жизни и свести до минимума возможность восстаний. Хотя именно по глубинкам больше оставалось колчаковцев в тайге, дезертиров и бандитствующих бывших партизан. Железная магистраль словно требовала и железного отношения к населению, однако причина была не в этом, а понять, в чем, – казалось Андрею очень важным. Не сказать, чтобы начальники попадали сюда робкие либо малоубежденные в правоте своего дела – нет, встречались всякие, иной был круче по характеру, чем в центре. Что же происходило? Какие силы действовали на сознание и образ мыслей этих людей, если они умели ладить с народом? Почему уездные ЧК вдоль «чугунки» вызывали больше раздражения и ненависти у таежных, объявленных вне закона людей?
За всеми этими вопросами, всякий раз возникавшими у Андрея, крылась какая-то загадка. Казалось, тут, в глухомани, можно простить то, что не прощалось человеку возле Транссибирской магистрали. Возникало ощущение, будто ревзаконы и военное положение утрачивали здесь свою несгибаемую жесткость и на белый террор уже было совестно отвечать красным. Совестно, потому что в этой отдаленности, будто в самом воздухе, реет понимание, что террором настоящую власть не установить. Тем более Советскую, объявленную декретами как самую гуманную, справедливую и – народную. А там, возле железной дороги, где можно в любой момент перебросить войска, пригнать бронепоезд, наконец иметь постоянную телеграфную связь с центром и прямые директивы, – там будто можно все. И годится террор как самый простой и надежный способ смирить непокорных и инакомыслящих. Подобный вывод подтверждался еще и тем, что колчаковский режим тоже больше свирепствовал вдоль «чугунки».
В этом Андрей чувствовал путь к пониманию многих странностей. Получалось, что на север и юг от магистрали даже самые суровые законы как бы начинали перевоплощаться; они наполнялись другой, новой сутью и уже были не революционными, а крестьянскими и даже христианскими, ибо у них была цель не смирить – помирить. Примирить народ и власть, поскольку, какая бы она ни была, – все от Бога. Заслужили – и отпущено было.
И если следовать логике, по которой даже самая жестокая власть, распространяясь от центра к окраинам, способна переродиться пусть не в противоположность, а хотя бы стать терпимой и приемлемой народом, то возникал закон ее центростремительной силы. Режим, породивший бесправие и террор, сам должен был захлебнуться в них.
А коли так, выходит, что деревенской крестьянской России с ее необъятным простором не страшна никакая диктаторская власть. И гегемон, узурпировавший ее и сеющий страх и повиновение, идеологию зла и рабства, не в силах раскрутить колесо в обратную сторону и бросить эти зерна в человеческие души. Не потому ли российский народ переживал такие потрясения и катаклизмы, которые были бы губительными – и были! – для многих других народов? Нет, он не возрождался из пепла, ибо не сгорал. Всю свою прошлую историю он жил в состоянии вечного отторжения зла. Не погиб под игом татаро-монголов, не изменил своего характера под поляками и не продал души неметчине, насаждаемой царями.
И не потому ли насаждение сверху любой идеи и мысли – возможно, передовых и прогрессивных для других стран и народов – никогда не достигало глубинных пластов России и не имело успеха? А ведь именно там, в глубине, подобно расплавленной магме в земной коре, кипит и варится все, что потом изливается на поверхность.
В таком случае России отмерен лишь один путь – путь эволюции.
Но почему же именно здесь произошла и теперь уже укрепилась Революция?
Андрей оттолкнул от себя бумаги, сжал виски и долго сидел, уставившись в зеленое сукно столешницы.
В Казакове, как и везде, ЧК занимала полицейский участок, а ее начальник – кабинет станового пристава.
– Может, постелить? – участливо поинтересовался начальник чрезвычайки, сам страдающий от сонливости. – Время позднее…
Андрей отрицательно помотал головой и вновь уставился в протоколы: написано собственноручно, фразы нелепые, бестолковые, хотя почерк великолепный, даже изящный.
Диктатура пролетариата, революция…
Да почему же не в Англии, промышленной и с пролетарским большинством? Почему не в Германии или Америке? В Америке, с детских пеленок капиталистической? Нет, в крестьянской России… Может быть, из-за войны? Народ вооружен, устал от смерти и крови. Скажи: долой войну! – и пойдут против власти. Все одно, где проливать эту кровь. Нет, слишком просто, хотя верно то, что люди привыкли к оружию, огромная армия, боеспособные солдаты и офицеры. Ведь к шестнадцатому году для России была обеспечена победа. И все-таки, почему выбрана Россия? Был же и девятьсот пятый, генеральная репетиция… Нет, не случайно, давно готовились, присматривались, изучали. Похоже, дело тут не в экономических причинах и предпосылках. В конце концов, в Англии и Германии они ярче. Ярче, но ведь это небольшие по сравнению с Россией государства, к тому же в самой середине Европы. Они всегда на глазах у всего мира. Их считают цивилизованными странами, на них любуются все народы, по ним равняются. Попробуй, скрой там силу, способную сделать переворот! Шила в мешке не утаишь… А Россия?
Может, потому она и выбрана, что народ ее во многом непонятен народам Европы? А само огромное государство, в котором можно растворить целые легионы революционеров! К тому же, великая история гражданских войн, традиция искать правды, ходить не крестовыми походами в чужие страны, а штурмовать собственную столицу. Воров на встряску! А правду не замай!.. Откуда знать миру, что варилось и варится в российском котле? Не зря кричат на все лады – темная Россия, дикая, срамная. Срамят свои, срамят чужеземцы, и казалось бы, какая тут может быть революция? Отсталая, аграрная страна, чахлый пролетариат, кустарное производство. Нет же, именно в России!
Не зря, и не случайно. Наверняка Россию избрали после первой попытки революции во Франции. Там не удалось – центр Европы. Но оттуда пошли все эти слова – контрреволюция, террор, экспроприация, диктатура…
И даже революционный трибунал из Франции.
