стряхнул с себя блажь, оглянулся на дверь и погрозил кулаком.
– Я так не смогу, – признался Андрей. – Не сумею.
– Придется, Березин, и сумеете, – заверил Бездольный. – Пришлось же судейство принимать? Сумели?.. Ладно, простите.
– Да нет, ничего, – сказал Андрей. – Я виновен. Перед людьми и совестью. Не заметил, как вошел во вкус гражданской войны. Удержаться трудно, увлекательная штука… Хочу разобраться, хочу понять, что происходит с человеческой душой. Со своей. А что с Россией-то происходит?
Бездольный насупился, покивал каким-то своим мыслям.
– Не ломайте голову, Березин, – посоветовал он. – Ничего не выйдет.
– Почему? Объясните.
– Да потому, что даже Ленин – ваш лидер! – не знает, что происходит в России! – заявил Бездольный. – Вернее, нет, он умный человек и неплохой политик; он понимает, что делается вокруг него. Республика сейчас держится на армейских штыках и на подвалах ЧК. А он пытается сделать народоправство.
– Разве он не диктатор?
Бездольный горько усмехнулся, поглядел. Андрею в лицо.
– Он такой же диктатор, как и вы. Если власть на армии, а Троцкий давно вышел из его подчинения? Впрочем, он никогда и не был под его рукой. Он искусно лавировал и делал свое дело… А карательный орган? Какой же он диктатор, если ему пришлось несколько раз просить и требовать у Дзержинского, чтобы меня привели на беседу? Мне кажется, он ясно осознает, как аппараты, созданные им, выходят из подчинения и становятся правящими аппаратами. Теперь ему уже не позволят народоправство… Да что говорить, Березин! Если он сам посоветовал бежать в Сибирь, в глушь, чтобы уцелеть. По-моему, Ленин разочарован в том, что происходит, и чувствует, как власть уходит из рук.
– Кто же тогда правит в России? – воспользовавшись паузой, спросил Андрей. – Диктатура пролетариата?
– Не знаю, – признался Бездольный. – Диктатуру пролетариата я понимал как власть рабочего класса. Но вы найдите в нынешнем правительстве хоть одного настоящего рабочего! Там профессиональные революционеры. Во всех высших аппаратах только они, а не пролетариат. Так чья же это диктатура?.. Я знал многих профессионалов. Если кто-то из них трудился, то лишь в юности. Потом они уходили в подполье, жили за границей и проедали партийные деньги. Если они – пролетариат, то я круглый идиот и ничего не смыслю в революции. Советская власть кончилась, Березин, а вы от ее имени еще судите. И власть народа кончилась, когда разогнали Учредительное собрание и начали гражданскую войну. Профессиональным революционерам она была необходима. Они отвыкли трудиться, они привыкли жить на незаработанные деньги. Я враг той власти, которая сейчас утверждается в России. Но Ленина я уважаю и жалею как человека и политика. Он был откровенным, когда дважды заверял народ, что Учредительное собрание будет созвано. Он предчувствовал, к кому уйдет реальная власть, и всегда боролся за нее. Аппараты оказались сильнее…
Андрей слушал и вспоминал Бутенина. И ныли в боку сломанные ребра. Нет, все-таки у Ленина была сила. Если не власти, то народной любви. Лицемерный политик не смог бы вызвать ту восторженную любовь, что была вокруг Ленина. Было в этом человеке что-то притягательное для людских умов и сердец.
– Но ведь слава в народе – это самая сильная власть, – возразил он. – Его знают как вождя. А чувствами людей управлять невозможно, чувства – стихия. Особенно в России.
– Сейчас возможно все, – вздохнул Бездольный. – И стихией научились управлять. А нет, так обязательно научатся. Так что не обольщайтесь славой в народе. Я вас понимаю. Вы стремитесь стать справедливым и независимым судьей. Только у вас ничего не получится. Эпоха мировых судей ушла в историю. Независимым может стать лишь тот, кто не приемлет мирского, кто не принадлежит ни к партиям, ни к фракциям. Кто может взглянуть на земную жизнь сверху. А это, сами понимаете, может только Господь Бог.
– Вы меня загоняете в тупик, – признался Андрей. – Вы заражаете меня нигилизмом. Вы отчаялись и потеряли веру. А я еще верю в разум и справедливость. Поверьте, я знаю, что такое жестокость и власть аппаратов. Испытал и испытываю до сих пор. Но мне никто не запретит жить и судить по совести!
– Вам просто запретят судить, – отпарировал Бездольный с некоторой усталостью. – Нельзя быть независимым, выполняя чью-то волю. Это же смешно. Человек уже сейчас бесправен в России, а скоро начнется такое бесправие, что и свет не видывал. Если меня не мог защитить пролетарский писатель Горький и вождь революции Ленин – это что-то значит. Вы же угодили в аппарат только потому, что сами проявляли жестокость. А вы встали в две лодки и пытаетесь плыть. Не выйдет, Березин. Вас заставят сесть в одну. А нет – так утопят, если сами не утонете.
Как человек, разочаровавшийся в вере, он уже никого, в ком бы еще теплилась та вера, не мог переносить. С его разрушительной логикой можно было соглашаться: да, заставят сделать выбор. И Шиловский, видно, надеялся, что за совершенное над Андреем насилие тот ответит насилием по отношению к своему народу. Таково было условие предложенной жизни. И он принял его. Те, кто раскручивал огненное кольцо террора, наверное знали о законах центростремительной силы. Знали, а потому искали подходящих людей, чтобы с их помощью нарушить этот закон либо обратить его в прямо противоположный, центробежный. Да, Бездольный прав: иначе аппараты не смогут смирить народ и сделать его управляемым.
Андрей мысленно соглашался с ним, но душа противилась. И в противлении ее была боязнь потерять веру. Слабую, призрачную, но веру! А ведь духовная работа – это как раз и есть утверждение веры в себе. Иначе становится бессмысленным само существование человека. Впрочем, нет. Существовать можно, если переделать Природу, вложить новую суть и новое мироощущение.
– Вы не можете себе представить, Березин, насколько человек стал беззащитным, – продолжал Бездольный. – Сейчас у него отнимают чувство чести, а тюрьмы отнимут последнее – гордость. И все. Аппараты станут всемогущими и абсолютно неуправляемыми. Иногда профессионалы будут выкликать вождя, поднимать его и использовать как щит. Они и авторитет Ленина используют, как вам и не снилось. Они сделают из него кумира и из имени – знамя. И понесут, и ведь народ пойдет. Потому что беззащитный народ всегда идет за голой идеей.
– Вы предсказываете Апокалипсис. – Андрей подошел к Бездольному и тот встал, глядя выжидательно. – Вы считаете, так скоро можно переделать человеческую природу?
– Но вы же согласны со мной!
– Город Владимир разоряли и сжигали пять раз. А люди его каждый раз отстраивали заново. Схлынут кочевники – и поднимутся люди.
– Кочевники только, грабили и сжигали, – вздохнул Бездольный. – Они не забивали в головы людей никаких идей. Представление о мире оставалось незыблемым.
– Я хотел сказать, что на Руси никогда не жили с ожиданием светопреставления, – поправился Андрей. – Эта мысль чужая для русского человека.
– Для русского чужая, – согласился Бездольный. – Так вот в первую очередь аппараты и профессионалы постараются лишить народы национального самосознания. А потом можно делать с человеком все, что угодно. Он примет любую идею, у него нет защиты! Народы, утерявшие национальное братство и гордость, очень легко превращались в рабов.
– Вы слышали об «эшелоне смерти»? – вдруг спросил Андрей.
– Кто же в Сибири не слышал о нем…
– Так вот он сделал из меня большевика, – признался Андрей. – Я потом это понял… Тогда я думал: вот кто прав! Вот кто борется за истину, а потому и страдает. Я пошел за мучениками. Потом был Обь- Енисейский канал, Бутырская тюрьма с камерой смертников. Я до сих пор не могу прийти в себя. Как быстро из мученика я стал палачом! Не увидел, не заметил когда. А вот уже и топор в руках…
– Потому что вы не были мучеником! – перебил Бездольный. – Вы обманулись. Потому что когда идет драка за власть, есть выигравшие и проигравшие. И есть палачи. Но нет мучеников, поскольку мученичество – стихия человеческого духа.
– Но я не один обманулся! – воскликнул Андрей, ощущая озноб. – Вся Сибирь поднялась за нас против палачей. Я увидел, как комиссары добровольно вышли из вагона под расстрел, и пошел за ними. А народ
