неопределенных лет в военном кителе и буденовке с голубой звездой.
– Вот,бать, привел, – доложил Ленька. – На заставе поймали.
– Ну-ка, Лень, почеши спину? – попросил военный. – Зудится – спасу нет!
Ленька подтянул длинноватые рукава шинели, обнажив грязные с синими ободками ногтей руки и стал свирепо чесать спину сквозь китель. Военный блаженно закряхтел, прикрыв глаза, и, наконец, попросил пощады. Прислушался, не зудится ли где еще, и успокоенно расслабился.
– Давай, лети назад! – приказал он. – Не болтайся по деревне.
Ленька вынул из шкапчика ломоть хлеба, посолил его из хрустальной солонки и вышел. И через мгновение доктор услышал шумное всхлопывание на крыльце, словно поднималась в воздух большая и тяжелая птица. Он не удержался и сунулся к окну: на какой-то миг почудилось, будто над крышей кто?то пролетел – огромная, черная тень пронеслась по земле.
– Не понимаю, – обреченно проронил он и замолк.
– Посол, что ли? – спросил военный, разглядывая доктора. – Отвечай быстро!
– Нет… я доктор, врач…
– Продотрядовец?
– Я же сказал – врач, лекарь…
– Колчаковец? Белый?!
Доктор растерялся, разжал ладони и выронил саквояж. Военный схватил его, раскрыл и вытряхнул содержимое на пол. Загремели инструменты, с шорохом рассыпались порошки из пакетов, а флакон с лекарствами выкатился на середину избы. Сбив буденовку на затылок, военный подбоченился и хмыкнул.
– Я доктор, поверьте мне…
– А за каким хреном поперся через границу? Не видал, что ли?! – вдруг разгневался военный. – Собери свои шмотки!
– У меня руки связаны, – сказал доктор.
Военный стал развязывать руки, а доктор, пользуясь возможностью, пояснил:
– Родственников ищу… Моя фамилия – Березин…
– Березин?! – военный отшатнулся, заглянул в лицо и, так и не развязав рук, уселся на высокий мягкий стул с засаленной бархатной обшивкой. – Который Березин? Я всех знаю…
– Михаил, – признался доктор и осекся.
Военного подбросило, лицо вытянулось. Затем широкий лоб его взбугрился и наполз на глаза.
– Да я!.. Сам! – он потыкал пальцами себе в глаза. – Видал! Как его Анисим Рыжов! Самолично!.. – он потряс головой. – Нет, ты самозванец! Да и тот старше был! Полковник!
– Я вас понимаю, – доктор опустил голову. – Все-таки не зря шел. Скажите, где он похоронен?
– Кто? – опешил военный.
– Полковник Березин. Это мой отец…
– Во-он что-о! – пропел военный и, содрав буденовку, ударил ею об пол. – Значит, пришел на могилку глянуть? На могилку злейшего врага трудового народа и мировой революции?! А ведь похожий на батю своего! Похо-ожий… И нутром вы все одинаковые! То-то я гляжу и думаю – уж не спятил ли? Уж не блазнится ли… Дневальный!!
– Прошу вас не кричать на меня, – попросил доктор. – Я ни в чем не виноват. Я не участвовал в этой войне и не могу отвечать за отца.
– Не можешь, а ответишь! – военный сорвал с себя ремни, завернул китель на спине и повернулся к доктору. – Видал? Видал, спрашиваю?! За это и ответишь!
Вбежал дневальный – огненно-рыжий и нещадно веснушчатый паренек, пристукнул прикладом об пол.
– В амбар его, суку! – приказал военный, оправляя полы и сверкая гневными глазами.
– Слушаюсь, товарищ командующий республики! – отчеканил рыжий и показал штыком на дверь. – Арестованный, на выход!
Доктор пошевелил затекшими руками и, опустив голову, шагнул через порог…
Михаила Березина ввели в подклет большого общественного амбара, строенного еще дедом Иваном Алексеевичем, после чего тяжелая, без единой щели дверь затворилась и наступил полный мрак. Он не успел рассмотреть, что есть в подклете и велико ли пространство, и теперь, отрезанный от мира, стоял на окаменевших ногах и боялся сделать шаг. Чудилось, будто пола нет и впереди – бездна или, наоборот, глухая стена.
В пятнадцатом году, окончив медицинский факультет, Михаил Березин поступил в госпиталь и на целых пять лет канул в его стенах, будто в этот темный подклет. Там, на поверхности, бушевала война, потом революции и снова война, а он видел лишь бесконечную вереницу больных и раненых людей. И ничего больше. Люди страдали от ран и болезней совершенно одинаково, независимо от того, в каком катаклизме получали они те раны и болезни. Он не вникал в политику, происходящую там, наверху, равно как и политика не вникала в занятие врачей. Во всех войнах и революциях человек, умеющий спасать жизни и облегчать боль, напоминал нечто среднее между богом и человеком. «Спаси!» – кричали и умоляли его, будто высшего судию. «Помоги умереть! – взывали к нему, когда боль была невыносимой. Ему исповедовались, когда дело шло на поправку, у него спрашивали совета, и он принимал все и советовал; он желал всем жизни и только жизни, даже безнадежным, стоящим на краю гибели он сулил свет и добро. Ему было все равно, за какую власть этот человек, какой партии, каких убеждений. Все люди были равны перед ним, как перед богом. Он видел больное тело и страдающую душу: остальное на госпитальной койке не имело значения. Конечно, из разговоров среди больных, из исповедей и несвязного бреда он мог знать и понимать, что происходит „наверху“, однако умышленно не желал ни знать, ни понимать, и был чист и безгрешен в своем умысле. Врач, опустившийся до политики, переставал быть врачом.
Но вот закончилась очередная война. Он почувствовал это лишь по тому, как начал иссякать поток изувеченных людей. И сразу же в госпитале на разные лады, со всевозможными оттенками тона, словно бред у тяжелобольного, зазвучал вопрос: ты за кого? Он не хотел изменить своему принципу и опуститься до политики; он был за жизнь во всех ее видах и поэтому в один миг оказался за воротами госпиталя. И остался совершенно один. Без дела, без больных и без возможности утолить боль страждущих. Он хотел взять патент на частную практику, но снова спросили: ты за кого? – и, услышав ответ, отказали.
И тогда он впервые сказал про себя это слово – безумие…
Михаил ощупал ногой пространство впереди себя и опустился на колени.
– Прошу вас, развяжите мне руки. Кто может.
В углу завозились. Чьи-то ладони дотянулись до него, тронули плечи, лицо, опахнуло чужим дыханием.
– Доктор со связанными руками… Чудны твои дела, господи!
– Вы правы, – согласился Михаил. – Происходит что-то невероятное.
Невидимый человек развязывал ему руки, возился с узлами, и было слышно, когда он прикасался, как стучит сердце.
– Дураки, – буркнул кто-то из угла. – Ничего вы в жизни не смыслите.
– А вы считаете, что все в порядке? – спросил его человек, развязывающий руки. – И наше место в этом амбаре?
– Твое место в гробу! – прорычали из угла. – Интеллигенция собралась, мать вашу… Это вы народ довели! Вы ему мозги заквасили! Теперь – охо-хо-хо! аха-ха! Что происходит! Руки вяжут!.. Да вам надо было глотки всем перевязать! Еще в пятом году!
– Ты заткнись там, белогвардейская шкура! – ответил ему юношеский шепелявый голос. – Народ восстал сам, чтобы стряхнуть цепи рабства! И избавиться от вас, эксплуататоров и угнетателей!
Человек-невидимка распутал узлы и горячо зашептал:
– Давайте отползем в тот угол.
И повлек куда-то вправо. А скандал между тем нарастал.
Михаил нащупал ворох мякины у стены и сел.
– Они же сейчас станут драться, – сказал он с тревогой. – Их следует остановить!
– Нет, не подерутся, – шепотом ответил человек-невидимка. – Они каждый в своем углу на привязи
