Молоко было жирное, и к утру в стакане поднялись сливки в палец толщиной. Проснувшись, Деревнин в три глотка осушил стакан и, вскочив, начал одеваться. Он вспомнил наказ начкара Голева прийти пораньше, чтобы повести каэров копать новую яму у забора на скотном дворе монастыря. Он даже не стал завтракать и, натянув отчищенную шинель, выбежал на улицу.
По дороге к монастырю он встретил стрелка Летягина. Когда они попадали в одну смену, то ходили на службу вместе.
– Слыхал? – первым делом спросил Летягин.
– Слышал, – ответил Деревнин.
– Да я не про то, – шепотом заговорил стрелок, дыша горячо и парно. – Кто его кончил и за что? Во, брат! Монархисты!
– Да?
– Ага!.. Достали тут и кончили. Говорят, давно за ним гонялись, а его переводили с места на место. – Летягин захлебывался от волнения и мороза. – Нашли и порешили. Рука длинная… Он ведь, Сидор-то Филиппыч, участвовал в расстреле царской фамилии.
– Неужели? – изумился Деревнин.
– Законно! Вчера чекисты весь город перевернули, сорок девять человек арестовали, – сообщил Летягин. – Кто раньше в монархической партии состоял – всех. Ихних рук дело!
– Нет, это я его, – признался Деревнин.
Летягин засмеялся, потом доверительно сказал:
– Знаешь, у меня тоже были моменты… Истинный бог, шлепнул бы – глазом не моргнул. А вот во вчерашнюю ночь я в нем совсем другого человека увидал, – он перешел на шепот. – И мнение изменил. Слышь, когда мы на скотный пошли… Это самое… Он мне шепнул, не бойся, говорит, я тебе холостые зарядил. Понял? Во какой человек был!
Деревнин засмеялся, запрокидывая голову назад. Буденовка слетела и, подхваченная ветром, понеслась купаться в первом зазимке. А Деревнин все хохотал и вытирал слезы. Летягин тоже, увлеченный чужим весельем, засмеялся, и когда они наконец успокоились, то оба заспешили и прибавили шагу. Попутный ветер подталкивал в спины и заносил следы…
8. В год 1920…
В пяти верстах от Березина возница остановил коня и, тяжело выбравшись из брички, взял под уздцы и развернул экипаж назад.
– Все, гражданин, приехали.
Дремавший на сиденье человек вздрогнул и огляделся. Кругом был лес, охваченный смутной еще дымкой молодой листвы, пели птицы, и туманное, бельмастое солнце, едва просвечиваясь, согревало лицо, будто остывающая печь.
– Где же село? – растерянно спросил он, наугад отыскивая ручку саквояжа.
– А ступай по дороге, – охотно и несколько суетливо объяснил возница. – Отсюда недалече. Во?он гора виднеется! Там баре жили. А под горой сама деревня.
– Я заплачу! – взволнованно пообещал человек и стал шарить во внутреннем кармане. – Сколько попросите, заплачу!
– Э-э, нет! – возница забрался на козелки. – Далее мы не ездим. Тут у них караулы стоят. Пальнут из лесу, и деньгам не рад будешь. Ноне жизнь человеческая – копейка. За коня, за тяжелое колесо убивают… Да и хода нету далее. Погляди вон, экий завал-от на дороге! Ни пешему, ни конному.
За дорожным изгибом виднелась темная стена нагроможденного леса, чем-то напоминающая речной залом. Человек окончательно растерялся, неуклюже сошел на землю. Возница того и ждал: понужнул коня, и, отъехав на десяток сажен, остановился, сбил кнутовищем картуз на затылок.
– Если жутко одному идти – садись, назад увезу.
Человек промолчал, тоскливо поглядывая то в одну сторону, то в другую. Было ему лет тридцать, но воспаленные от бессонницы глаза, обветренная кожа на лице и неухоженная, разросшаяся по щекам бородка старили его, придавая вид усталого, измученного болезнью человека. Одет он был по-барски, в тройку и легкое пальто из дорогого сукна, но и тут все портила несвежая, с серым воротом, сорочка.
– Что же вы сразу не сказали? – укоризненно спросил он. – Мы же договаривались до села!
– Ты уж уволь меня, гражданин, – виновато сказал возница. – Ты-то один, а у меня ребятишек полна изба, и все на моей шее. Подумать, дак ноне одному сподручнее жить. Убьют, и сиротства не прирастет.
– Нет-нет, вы не поняли! – заторопился человек. – Я родственников ищу. И могилу отца. Мне сказали, будто он в Березине схоронен. Мы бы с вами сходили, и если нет никого – сразу назад.
– А куда ж я коня с бричкой дену? – обескуражился возница.
– Оставим… привяжем здесь…
– Ну и сказанул! – засмеялся тот. – Пока мы ходим туда-сюда, от коня моего след простынет. Вы, часом, не больной ли?
– Нет, я здоров… Я сам доктор… В таком случае, подождите меня здесь! – нашелся доктор. – Если я найду кого-нибудь – обязательно дам вам знать. И заплачу!
Возница слез на землю и стал распрягать коня. Доктор подскочил к вознице, приобнял за широкие, покатые плечи:
– Благодарю вас, дорогой вы мой… голубчик! Я скоро! Бегом побегу!
Похоже, засеку на дороге делали зимой: хвоя еще не успела пожелтеть, хотя пни и сколы уже посерели, вымокнув в талом снегу. Нагромождение елей и сосен поднималось вверх на высоту сажени, а влево и вправо от дороги просматривалась широкая просека и неровный, изломанный завал леса, уходящий в глубь тайги.
Что-то пугающее и безумное было в этом зрелище. Веяло древностью, глубокой стариной времен татаро-монгольского нашествия, когда на пути конниц ставили лесные засеки. Теперь же неестественный этот рубеж, казалось, сотворен здесь не для защиты, а для разделения времен, и стоит перейти его, как окажешься в другом веке или даже тысячелетии.
Приехавший на бричке доктор несколько минут стоял у засеки в неловком оцепенении, затем вспомнил, что следует спешить, и стал карабкаться через завал. Он взобрался на его вершину, сел верхом на толстую сосну и хотел уже перебросить ногу, но заметил в хвое туго натянутую веревку. Отчего-то озноб побежал по спине. Доктор осмотрелся и отпрянул назад, за сосну. Огромный кедр, накрененный к дороге, удерживался этой веревкой с помощью деревянных распорок, замаскированных в ветвях. Перебарывая холодящий страх, доктор спустился вниз и пошел вдоль засеки. Лезть в завал теперь было опасно, чудилось, будто подпиленные столетние сосны вот-вот рухнут, стоит лишь тронуть сучок или шевельнуть ногой хвою. Больше пугало то, что засека была свежей, и представлялось, как люди совсем еще недавно подваливали здесь деревья, настораживали ловушки – и не для зверя, нет! – на людей! Что же заставляло их, что двигало? Почему они решили отгородиться рубежом и от кого?
– Зачем это? Зачем?.. – шептал доктор, глядя на хаотичное сооружение слезящимися глазами. Он ушел уже достаточно далеко от дороги, но засека не кончалась, и приходило ощущение, будто она тянется бесконечно, как китайская стена. Он загадал: если сейчас поднимется на взгорок и не увидит конца завалу, то повернет назад, ибо бессмысленно идти дальше, как бессмысленно обходить реку. Повернет или попробует рискнуть перейти рубеж. Не может быть, чтобы по всей необъятной длине засеки наставлены западни.
Доктор взобрался на невысокий холм и заметил вдалеке лесной прогал, как если бы там текла река. Просека достигала его и там обрывалась. Он прибавил шагу и скоро очутился на берегу узкого овражного истока, по которому журчал ручей. Придерживая полы пальто, он спустился вниз и напился, черпая воду ладонью. Выбившаяся из недр вода хранила земной холод и чистоту, напоминая этим освященную крещенскую воду. Доктор вынул платок, промокнул усы, бородку и глянул вверх…
Возле оставленного на берегу саквояжа стоял мужик с винтовкой наперевес и, жуя калач, купленный доктором в Есаульске, манил рукой. Доктор недоуменно замер с платком у рта.
– Иди сюда, – позвал мужик с набитым ртом. – Кто такой?
Доктор выбрался на берег, отряхнул руки, неопределенно пожал плечами.
– Человек…
