– Ты же красный партизан! – нажимая на букву «р», прорычал начкар. – Что за разговор: куда мне, толку не будет… Ты нынче хозяин! И свою власть кровью завоевал! Так чувствуй себя хозяином!.. Вот за это давай по третьей – и на покой. Чтоб кошмары не снились.
– Не буду пить, – тоскливо сказал Деревнин. – Желудок не принимает…
– Тогда не переводи добро, – Голев выпил и стал собираться. – Завтра чтоб как штык!.. Каэров поведешь ямы копать.
Он затянулся ремнем, закинул котомку за спину и выжидательно посмотрел на Деревнина.
– Я еще здесь посижу, – вяло сказал тот. – Пора хорошая, так жить хочется…
– Ну, гляди, стрелок, – многозначительно бросил начкар. – Только не дури, понял?
Сидор Филиппович ушел напрямик, через лес, а Деревнин долго и тупо глядел на тихую осеннюю воду. Рядом суетились воробьи, расклевывая огрызки колбасы, а на высокой сосне, изломанной ветрами, сидел и дожидался своей очереди таежный ворон, похожий на головешку. Изредка кричал, поторапливал.
– Кр-р-р – пым-м, кр-р-р – пым-м…
Деревнин развязал свою котомку и попил прямо из фляги. Водка холодила горло, но не согревала и не пьянила. Он полежал на земле, ожидая приятного жжения в желудке и теплой, легкой волны в голову – не дождался: жизнь по-прежнему казалась постылой и ненавистной. «Убью, гада, – вдруг подумал он о каптере. – Ведь если захочет – отравит, и докажи попробуй…»
Ворон слетел на землю и сел в сажени от Деревнина, скосил голову, рассматривая человека. Деревнин достал колбасу и кинул ему полкруга. Ворон отпрянул, однако тут же вернулся и стал клевать, глотая крупные куски. Он ничуть не тяготился присутствием человека и не боялся его; наоборот, когда глотал, вскидывая голову, то глаза его подергивались бельмами и прикрывались, словно от блаженства. «Вот сволочь!» – зло подумал Деревнин и, вскочив, согнал ворона, распугал воробьев.
– Все сволочи! – крикнул он и, забросив котомку за спину, побрел к городу.
Было раннее утро, и потому на пустынных улицах лишь изредка попадались крестьянские телеги и редкие прохожие, спешащие к базару. Деревнин остановился у ворот своего дома, хотел постучать, как обычно, однако передумал и полез через заплот. В доме еще спали. Там, за наглухо запертой дверью, он бы мог сейчас рассказать все, если бы повернулся язык. И он всегда рассказывал, не тая самой последней мелочи, и исповедь эта, будто выплаканные в детстве слезы, враз облегчала душу, и можно было жить дальше.
Сегодня же он представил, как бы стал рассказывать матери о ночной службе и понял, что впервые за свои тридцать лет не сможет до конца быть откровенным. Все равно умолчит о самом главном, солжет, не повинуясь воле, ибо сказать вслух матери о том, что случилось сегодняшней ночью, невозможно. Об этом он и думать боялся.
Теперь случилось такое, что и матери не скажешь…
Мысль о самоубийстве у него зрела еще на берегу Повоя, когда они с Голевым похмелялись, но там вокруг была осенняя природа, то самое ее состояние, когда так хочется жить. Здесь же, у порога своего дома, стало ясно, что жить дальше невозможно, ибо теперь не спасет даже всеискупляющая исповедь перед матерью.
Деревнин бесшумно отомкнул дровяник, заперся изнутри и стал перекладывать поленницу. Работал до пота, пока не добрался до заповедного угла, где хранился зарытый еще после гражданской револьвер. Он выкопал жестянку из-под монпансье, раскрыл ее и достал сверток из промасленной тряпки. Ржавчина не достала револьвера, и патроны оказались как новенькие. Деревнин зарядил полный барабан и вдруг почувствовал, как задрожали руки. Вот сейчас надо отвести курок, приложить ствол к виску и надавить спуск. И все разом кончится… Он достал из котомки флягу, сделал несколько глотков и неожиданно вспомнил начкара Голева.
«Меня сейчас не будет, а он, гад, останется жить, – с завистью и обидой подумал Деревнин. – А потом – стой! Он же сказал, будто вложил мне холостые патроны! Я первый раз, так мне холостые, вроде тренировки…»
Он машинально отпил еще, затем спрятал револьвер за пазуху и, озираясь, вышел со двора. Если ему Голев вложил в магазин холостые, то ведь Деревнин никого не убивал! Не расстреливал!
От внезапной прилившей надежды он заметался по улице, лихорадочно соображая, где живет Зинаида Солопова – вдова, у которой притулился начкар Голев. Наконец вспомнил и бегом помчался по гулким, пустым улицам, сдерживая шаг лишь при виде прохожих. Через четверть часа он уже был возле особнячка, во дворе которого зычно лаял пес. Деревнин торкнулся в калитку – заперто. Не долго думая, перебрался через заплот и, прижимаясь к нему, чтобы не достала собака, заскочил на крыльцо, постучал. Через минуту в сенях зашлепали босые ноги, дверь распахнулась. Голев стоял в трусах, но по виду еще не засыпал.
– Во! Ты чего прибежал? – спросил он недовольно.
– Товарищ начкар… Сидор Филиппович! Скажите, ради бога! – забормотал Деревнин. – Снимите камень с души!.. Вы мне правда холостые вложили?
– Тихо ты! – обрезал Голев и втащил его в сени. – Чего орешь?
– Правда, холостые? А? – напирал Деревнин. – Холостые же?
– Тьфу! – выматерился начкар. – Дурак, что ли? Или не похмелился?
– Скажите! Ну, скажите! – кричал Деревнин, хватая его за руки. – Холостые или боевые?! Ну?..
Голев затащил его в дом, прикрыл дверь.
– Набрали сопляков! – рычал он. – Ишь, нервная барышня! Чего, заснуть не можешь?
– Не могу, – забормотал он. – Спать не могу, есть не могу, жить не могу…
– А ты выпей литру и спи! – приказал начкар. – И встанешь как огурчик!
– Сидор Филиппович! – Деревнин упал на колени. – Холостые или нет?
– Сидор? – окликнула Зинаида из спальни. – Кто там пришел и что нужно?
– Убирайся отсюда, дурак! – злым шепотом заговорил Голев. – И язык прикуси. Служебная тайна, понял?
– А холостые? Холостые?! – воспрял Деревнин.
– Какой же идиот холостыми стреляет? – возмутился начкар. – Игрушки тебе, что ли? Пошел отсюда!
– Так боевые?.. Боевые?!
– А то какие же! Я что, пули тебе ковырять бы стал? – Голев пнул босой ногой Деревнина. – Ну и дубина! Иди домой!
– Говорил же – холостые… – выдавил Деревнин и поперхнулся.
– Говорил, чтоб руки не дрожали!
Деревнин заскрипел зубами и опустил голову, по-прежнему стоя на коленях.
– Да что тебя, силком выкидывать?! – закричал Голев.
Деревнин поднял глаза и выхватил из-за пазухи револьвер, взвел курок. Начкар попятился.
– Мне теперь все одно, – тихо сказал Деревнин. – Но и ты, паразит, жить не будешь!
. Голев повернулся, чтобы бежать в спальню, и Деревнин нажал на спуск… Осечка! Отсырели патроны!..
Деревнин взвел еще раз, и выстрел настиг Голева уже в проеме двери. Истошно завизжала Зинаида… Голев рухнул на порог и умер мгновенно: пуля попала в затылок.
– Убийца! – кричала Зинаида, стараясь поднять Голева. – Убийца!!
Деревнин, не глядя, трижды выстрелил, и крик оборвался. Спрятав револьвер, он вышел на кухню, выпил водки из голевской баклаги и, не скрываясь, покинул дом. Кобель на цепи проводил его лаем, но замолк, стоило лишь перескочить заплот.
Все опять было тихо, по-утреннему сонно. Торопиться уже было некуда, и Деревнин шел не спеша, даже лениво, только рука в кармане все еще судорожно сжимала револьвер и палец дергал спусковой крючок. Он наконец начал ощущать опьянение. Может, водка у Голева была крепче. И мысль, застрявшая в голове, стала какой-то спокойной и вызывала удивление. «Гляди-ка, отсырел патрончик, – думал он. – Все целые, а один отсырел. А на вид ничего, светлый, и даже зелени не проступило…»
Почему-то он очутился возле кладбищенской ограды, во многих местах проломленной и разобранной на кирпич и железо. Деревнин обрадовался – вот самое подходящее место! Только зарыть будет некому. А было бы кому, так сроду никто бы не узнал, где он лежит… Он проник сквозь брешь за ограду и по пояс
