камере было тесновато. В свое время средняя камера в Бутырской тюрьме в Москве была рассчитана на 25 заключенных: 13 человек с одной стороны и 12 с другой. Место 26-го человека занимала «параша». Каждому заключенному полагалось иметь отдельную койку, поднимавшуюся на день к стене. В 1930 году в такой камере, в среднем, содержалось 65 заключенных. Иногда это число поднималось до 100 и больше, иногда падало до 50-ти, но в среднем было 60–65 человек. Так как при всём желании 65 человек не могли улечься на 75 кв. метрах площади камеры, была придумана целая система ухищрений: на откидные койки положили доски и сделали сплошные нары — это позволяло использовать небольшие расстояния между койками и, таким образом, на нарах можно было поместить около 35 человек. Остальные 30 ложились на полу, наполовину забиваясь под нары и оставляя снаружи только голову и плечи. Человеколюбивое ГПУ для того, чтобы заключенные не спали прямо на бетонном полу, выдало на каждую камеру доски, которые на ночь стелили на пол в виде матрацев, а днем складывали около окна на нары. По конституции, составленной самими заключенными, выборный староста следил за внутренним порядком и распределением мест в камере. Каждый новичок получал место на ночь около двери, напротив громадной, вонючей «параши». По мере ухода старых заключенных и появления новых, а текучесть в камере равнялась в среднем человеку в день, счастливец постепенно ложился всё ближе и ближе к окну. Пройдя по полу путь от «параши» до окна, после месяца мучительного ожидания, можно было рассчитывать получить место на нарах, но опять у двери, в непосредственной близости к благоухающей «параше». Место на нарах давало колоссальное преимущество: можно было положить свои вещи, лежать днем и вообще вести какой-то образ жизни. Не имеющий на нарах места новичок ходил днем, как неприкаянный, имея право только сидеть на краю нар или отдохнуть на чужом месте с разрешения хозяина.
Когда Павел вошел, то он, конечно, ничего не знал об этом железном порядке.
— Где у вас можно занять место? — спросил он наивно.
Пожилой мужчина в пенснэ отложил в сторону французский роман и строго посмотрел на легкомысленного молодого человека.
— Обратитесь к старосте, — сказал он сухо.
Староста оказался красивым, бледным мужчиной лет пятидесяти, с голубыми, измученными глазами. Встретил он Павла снисходительно ласково, достал тетрадку и записал его фамилию, год рождения и специальность.
— Я это делаю для себя, — пояснил староста полуулыбаясь, — получается интересная картина…
— Действительно интересно — согласился Павел, — И вам разрешают вести такой учет?
— В Бутырской тюрьме особенно легкий режим, — сказал староста. — На Лубянке 2 или 14 об этом и подумать нельзя, а здесь мы даже песни поем.
— Интересно, из кого же состоят заключенные?
— Извольте — я только вчера подводил итоги: у нас было 64 человека, из них 27 крупных инженеров. В среднем 66 процентов состава имеет высшее образование.
— Очень интересно. А где вы отведете мне место?
— С этой стороны порадовать вас нечем — вечером ляжете на пол у «параши», а днем можете сидеть где-нибудь на нарах.
Это объяснение не очень обрадовало Павла.
— Тито Руффо! — раздался рядом смачный возглас.
— В камере ругаться запрещено! — нервно вздрогнул пожилой мужчина в пенснэ, отрываясь от французского романа.
— А я и не ругаюсь… — нагло ответил смачный голос. — Тито Руффо был известный итальянский певец.
Старичок ничего не нашелся ответить и опять уткнулся в книгу.
Павел посмотрел в сторону смачного голоса. Широкоплечий, толстый мужчина с полными губами и мясистым носом заканчивал партию в шахматы с щупленьким, кудлатым человечком. Одет он был в серый летний пиджак и белую шелковую рубашку с открытым воротом.
— Новенький? — толстяк повернулся в сторону Павла.
— Новенький.
— Я тоже новенький, — сказал мужчина. — Из дома взяли?
— Из дома, — с удивлением ответил Павел.
— Одеяло взял?
— И одеяло и подушку.
— Молодец — отрезал мужчина и решительно поднялся на крепкие, толстые ноги. — Меня взяли у знакомых, на вечеринке. В чем одет, в том и привезли, — с презрением тыкнул он толстым пальцем в тоненький пиджак. — Ну, ничего — будем спать вместе. Вы со мной поделитесь одеялом и подушкой. Не беспокойтесь — со мной не пропадете, — закончил толстяк почти отеческим тоном и опять сел за шахматы.
— Мужчина довольно нахальный… — подумал Павел. В то же время неунывающий тон толстяка и что-то действительно отеческое в его бесцеремонном обращении понравилось Павлу. Он прошел к окну и, усевшись на куче досок и вещей, стал осматриваться. Напротив старосты сидел татарин. Ноги у него были скрещены, как у Будды, лицо величаво спокойное с таящейся где-то за спокойствием свирепостью.
— Простите, кто это такой? — тихо спросил Павел сидевшего неподалеку некрасивого молодого человека в очках, надетых на очень большой, нескладный нос. Молодой человек ласково улыбнулся маленькими умными глазами и подсел ближе.
— Это бывший красный партизан. Сидит по делу монголов — «буржуазных националистов»; уже год в заключении. Иногда на него находит… терпит, терпит, а из-за какого-нибудь пустяка — взрывается: приходит в такое бешенство, что страшно делается, а потом обойдется и опять недели на две оцепенеет. Они со старостой самые старые в камере — оба в тюрьме уже по году отсидели.
— А кто староста по специальности?
— Технический директор одного из крупнейших авиационных заводов в Союзе; обвиняется во вредительстве.
— Простите, а вы кто по специальности? — не выдержал Павел. Любознательность не покидала его ни на минуту.
— Я доцент-математик, — скромно улыбнулся молодой человек. Меня наверное взяли потому, что я не скрывал своей религиозности.
— А скоро здесь вызывают на допрос?
— Разно… Я сидел месяц до первого допроса. Некоторые ждут еще больше, других вызывают скорее.
Ясно, что надо махнуть на всё рукой, запастись терпением и постараться извлечь из всего этого как можно больше жизненного опыта, — решил Павел. Он продолжал свой осмотр дальше. Всё пространство между старостой, татарином и окнами занимали пожилые люди интеллигентного вида — очевидно те 27 инженеров, о которых говорил староста.
— Части камеры около окон у нас называются «Дачей» и «Дворянским гнездом». Инженеров держат подолгу и поэтому они прочно заняли лучшие места.
— А как называется место у двери? — спросил Павел.
— «Парашиной слободкой», — улыбнулся доцент, там сейчас укрепились кооператоры, обвиняемые в воровстве и растратах.
Действительно, «Парашина слободка» несколько нарушала высокий стиль камеры. С самого утра кооператоры что-то жевали и даже могло казаться, что хватили спиртного — настолько красны и возбуждены были их лица.
Дверь с шумом раскрылась и двое рабочих внесли в камеру корзину с черным хлебом.
— Староста, сколько у тебя? — спросил чекист, оставшийся в дверях.
— Сегодня 66 человек.
Чекист что-то отметил на листе бумаги.
Хлеб делили не поровну: старые заключенные, получавшие передачи, уступали половину своей порции новичкам. Следом за хлебом принесли кипяток в больших медных чайниках. Павел с наслаждением выпил кружку горячей жидкости и съел порцию хлеба. Начинало хотеться спать после бессонной ночи, но
