высококвалифицированного техника.
— Какой там техник! — язвительно усмехнулся Морозов. — Обыкновенный неграмотный мужик.
Войдя в канцелярию, Григорий увидел в углу скорбную оборванную фигуру заключенного. Фигура сидела на корточках, острые колени необыкновенно худых ног почти упирались в подмышки, длинный острый нос безнадежно свешивался к земле. Заключенный спал.
— Доходяга… — мрачно протянул Морозов, перестав улыбаться.
— Вот что, ребята, — сказал Григорий, — такого грех выгонять. Пусть сегодня отдохнет. Проведите его, как подсобного рабочего, потом разберемся.
Через три дня Мишка, которому выводилась полная норма, отдохнул, отъелся и стал проявлять признаки жизни. Григорий не говорил о нем с Морозовым, Морозов не говорил с Григорием, а счетовод аккуратно выводил сто процентов выработки, хитро комбинируя различные работы таким образом, что нельзя было понять, каков Мишка, как специалист.
Григорий дал Морозову денег и велел достать Мишке вволю хлеба. Через две недели Мишка стал приобретать человеческий образ. Однажды Григорий улучил момент, когда никого не было близко, и спросил Мишку:
— Петрова Бориса знаешь?
Потолстевшее лицо Мишки озарилось радостной улыбкой.
— Знаю, — ответил он с гордостью.
— Так вот благодари его. Небось не ожидал?
— Как не ожидал? — обиделся Мишка. — А бобы то на что?
— Какие бобы? — не понял Григорий.
— А я на бобах хорошо гадаю, гражданин начальник.
— Ну, и что же?
— А то, что по бобам я уже давно знал, что судьба моя несчастная переменится.
— Вы хотите уходить со строительства? — глаза начальника работ зло забегали.
— Я чувствую, что не справлюсь: по специальности я филолог, а не снабженец.
Начальник работ побагровел от негодования. Павел знал, что начальник сам только ждет случая, чтобы его уволить, но психология большинства советских начальников такова, что если человек, от которого они хотят избавиться, приходит сам просить об увольнении, это вызывает самое крайнее раздражение.
Два человека застыли, разделенные широким рабочим столом, с нескрываемой ненавистью смотря друг на друга. Павел презирал начальника за карьеризм, построенный на костях заключенных. Начальник работ ненавидел Павла за то, что этот освободившийся контрреволюционер имеет смелость поступать по- своему и отказывается от материальных благ из-за каких-то неясных соображений, косвенно осуждающих его собственное поведение. Зазвонил телефон. Начальник работ взял трубку и Павел понял из отрывочных слов, что это звонит начальник участка.
— У меня сейчас сидит Истомин, — сказал начальник работ, кончая разговор, — он просит увольнения. Как вы думаете?.. Прислать к вам?.. Хорошо, сейчас. Идите к начальнику участка, — обратился он ехидно к Павлу, вешая трубку, — это скорее его, чем мое, дело.
Начальник участка сидел один в большом, хорошо обставленном кабинете на мягком кожаном кресле. Когда Павел вошел, он что-то писал и, не отрываясь от работы и не поднимая глаз, невнятно пробормотал:
— Садитесь…
Обращать на себя внимание в СССР всегда опасно, — подумал Павел. — Если они учуяли хотя бы то, что я восстанавливаю старые знакомства? Кроме того, они могут сообщить в милицию, что я ушел от них и поэтому теряю подмосковную прописку…
Чекист поднял от стола холодное, надменное лицо и иронически посмотрел на Павла.
— Почему вы вздумали вдруг уходить? — спросил он лениво.
— Я чувствую, что не справлюсь с работой и очень боюсь получить новый срок за какую-нибудь оплошность.
Чекисты любят, когда их боятся. Павел сразу понял, что его ответ кажется убедительным и произвел хорошее впечатление.
— А почему вы так часто застревали в Москве, когда ездили туда по делам строительства?
Дрожь пробежала по спине Павла: хуже всего, когда чекисты начинают говорить ласково.
— Мне всего двадцать шесть лет, товарищ начальник, я не видел женщин около пяти лет.
Чекист снисходительно улыбнулся.
— Я знаю, что вы не воровали и не пьянствовали, — сказал он покровительственно.
В таком месте и такая добродетель! — подумал про себя Павел, и, мгновенно используя создавшееся положение, почти инстинктивно обратился к начальнику с просьбой дать ему рекомендацию для устройства на работу по специальности. Маневр этот был очень опасен потому, что, спасаясь от подозрения в контрреволюционной деятельности, Павел мог создать впечатление моральной капитуляции и готовности работать осведомителем. Эта мысль пришла ему в тот момент, когда он кончал излагать просьбу. — Нет, начальник слишком играет в вельможу: вербовка такого ничтожества, как я, в осведомители для него чересчур мелкое дело, — решил Павел.
Чекист, видимо, удивился смелости Павла и ответил в том же снисходительном тоне после краткого раздумья, что в случае необходимости Павел может на него сослаться.
— Еще одно сражение выиграно, — думал Павел, выходя из кабинета.
Глава двенадцатая
КУЗЬМИЧ
Лука Кузьмич Курбатов — Кузьмич, как его обыкновенно называли крестьяне, уехав еще в 1930 году в Сибирь, переменил фамилию и сделался шофером. Специальность эта очень помогала скрываться. Кузьмич постоянно был в движении, а при перемене работы легко устраивался заново. Сложнее было с семьей. Переменив несколько раз место жительства, жена Кузьмича, наконец, устроилась в совхозе, но видеться с ней Кузьмичу попрежнему было опасно. Кузьмич измучился и окончательно озлобился на советскую власть. Он знал, что жена болеет и работает через силу, а ребятишки отбились от рук без отцовского присмотра. Сам Кузьмич устал от постоянного страха ареста и кочевого образа жизни. Он постоянно вспоминал про Бориса и Григория, но связь с ними прервалась. — Эти ребята могут кое-что сделать, только почему они так против террора? — Кузьмичу хотелось мстить за себя и за загнанный в колхозы и концлагеря народ.
Однажды, приехав на одну новостройку, он вдруг увидел Бориса.
— Борис Петрович! — вырвалось у Кузьмича, — не чаял встретить…
Вечером Кузьмич сидел в маленькой комнатке Бориса. Между ним и Борисом возвышался литр и стояла закуска.
— Переезжаю в Москву, — говорил Борис, — непременно пиши, вот адрес, ты можешь нам очень понадобиться.
— Эх, Борис Петрович, — говорил разочарованно Кузьмич, — зря ты против террора: надо их, сволочей, бить, где можно.
— Террором ничего не добьешься, — возражал Борис, — до крупных коммунистов не достанешь, а уничтожать мелочь нет смысла. Самое главное, за одного своего они десять наших уничтожат.
— Пусть уничтожают, — озлобился Кузьмич. — Пусть дураки сопротивляются! Если все начнут коммунистов бить, власть долго не продержится.
— Для того, чтобы все сразу начали, нужен подходящий момент, — ответил Борис. — Подожди, война начнется, тогда другое дело.
— Ну, прощай, — сказал Кузьмич, исподлобья глядя на Бориса, — война-то будет или нет, а пока они нас без войны всех уничтожат.
— Всех не уничтожат, за нами целый народ, — ответил Борис уверенно.
