психологию следователя — своеобразная аргументация производила должное впечатление. Чекисту всё сказанное казалось понятным и логичным, вместе с тем ему надо было заставить Павла сделаться осведомителем, поэтому лейтенант закричал, стуча кулаком по столу:
— Я не позволю обманывать советскую власть!
Играть, так играть, — решил Павел. Подошел ближе к столу и тоже стукнул кулаком по столу.
— Вот именно, я не хочу обманывать советскую власть, поэтому и говорю сразу всю правду.
Это окончательно сбило следователя с толку, он перешел на нормальный тон, предложил Павлу сесть и весь допрос начал сызнова. Время шло, мозг Павла работал уже не с прежней ясностью. Противники тоже заметно устали, лица их осунулись, под глазами появились черные круги.
Работенка у них не из приятных, — подумал Павел, — недаром столько работников НКВД в нервные санатории попадает.
Допрос переходил из интимно-дружественного тона на грубую брань и угрозы, от угроз к дружественному тону, отклонялся в сторону, касаясь совершенно посторонних тем для того, чтобы утомить и отвлечь внимание Павла и затем неожиданно задать наиболее каверзный вопрос, — и всё это неизбежно кончалось предложением стать осведомителем.
Под утро измученный Павел неожиданно для себя допустил крупную ошибку: рассчитав заранее, до какого предела можно уступить, благодаря переутомлению, он перешел намеченный рубеж.
Всякий допрос есть шахматная игра. Допросы, связанные с вербовкой в осведомители, были столь часты, что русское подполье разработало ряд вариантов защиты. Основным правилом всех вариантов было максимальное сохранение сил и минимальное количество произнесенных слов. «Говорить надо поменьше», — поется в известной песне. Павел знал все эти варианты, считался знатоком техники ответов на допросе и именно поэтому, слишком уверенный в своих силах, — допустил ошибку.
В классической формулировке: «Я, как каждый гражданин Советского Союза, знаю, что если мне станет известно о каком-либо заговоре, направленном против советской власти, я буду обязан поставить об этом в известность соответствующие органы», — по существу, не было ничего страшного: недонос в СССР все равно карался. Важно было не принять на себя специальных обязательств. Правда, были варианты тактики, придерживаясь которых можно было избежать и этой сомнительной формулы, но тогда нельзя было много разговаривать и, стало быть, вырвать из следователя необходимые данные, как это удалось сделать Павлу с неопытным Слоновым. Оступился Павел на том, что согласился подписать, что «в случае, если узнает о какой-либо контрреволюционной работе, то сообщит об этом товарищу Слонову». Правда, к протоколу, написанному рукой Слонова, была приписка самого Павла: «но от всякой постоянной работы такого рода категорически отказываюсь», — тем не менее, уже сделав приписку, Павел понял свою ошибку.
Почему именно товарищу Слонову? Формула из противной, но безобидно общей делалась опасно конкретной.
Павел хотел порвать протокол, но товарищ Слонов с ласковой улыбкой спрятал его в портфель.
— Итак, товарищ Истомин, мы теперь с вами друзья. Через неделю вы нам привезете автобиографию и характеристики знакомых.
— Автобиографию — да, характеристики знакомых — нет, — зло ответил Павел.
— Ну, об этом у вас будет время подумать… Итак, через неделю!
Оба измученных следователя, видимо, радовались, что как-то закончили дело с Павлом.
Выйдя на улицу, Павел почувствовал себя более несчастным, чем если бы получил приговор на 10 лет концлагеря.
Было уже утро. Дворники мели тротуары, появились первые прохожие. По небу бежали обрывки серых облаков.
Дверь открыла Оля, пошатнулась, судорожно обняла Павла и, стараясь не разбудить соседей, на цыпочках прошла в комнату. Анна Павловна сидела на диване, закутавшись в шаль. На этажерке около дивана стояла икона Николая Чудотворца и догорала лампадка — обе женщины целую ночь молились.
— Ну, как? — спросила Оля тревожным шопотом.
— Не так плохо, — с трудом ответил Павел, — напутал немного с протоколом.
Оля болезненно вздрогнула и впилась в мертвенно бледное лицо Павла. Павел рассказал все со всеми подробностями.
— Я боялась чего-нибудь гораздо худшего, — успокоенно прошептала Оля, — когда ты вошел, у тебя было такое лицо… Ну поешь скорее, — захлопотала она, — а мне на службу.
Анна Павловна перекрестилась на икону и вышла приготовлять завтрак. Павел и Оля опять сели.
— Говори скорее, кого и о чем предупреждать, — заговорила Оля торопливо деловым, почти спокойным голосом.
— Все связи мои с Николаем прерываются на неопределенное время, его специально предупрежу сам. Все мои связи переходят к Борису. По дороге на службу зайди на автомат и передай Любе тревожный сигнал.
К вечеру вся группа знала о случившемся.
Беда никогда не приходит одна.
Работая в библиотеке редакции, Павел поднял голову от рукописи и вдруг встретил взгляд очень знакомых, внимательных глаз. Это были глаза ищейки — острые, неестественно напряженные, бегающие.
Высокий молодой человек стоял на другом конце комнаты около полуоткрытой двери и внимательно смотрел на Павла. Черные шкапы нахмурились, свет тусклого дня еще потускнел. Павел сразу понял, что попался: но в чем и как, еще сообразить не мог. Кто это?.. Павел, наконец, вспомнил: да, это он… Конец НЭП-а, вечер у Наты, танцующие пары и этот расхлябанный и вызывающий — это Сергей, родственник Наты, сотрудник уголовного розыска, поклонник ее сестры. Молодой человек, повидимому, тоже узнал Павла — теперь он радостно улыбался и дружески подмигивал.
— Здорово! Как живешь? — спросил Павел, принимая грубовато дружеский тон, которым он обыкновенно разговаривал с подобными людьми, и одновременно выходя в вестибюль, где их разговор не мог быть никем услышан.
— Ты ведь был арестован? — Сергей глядел с любопытством.
— Был… — Павел прямо посмотрел в бегающие глаза, они еще больше забегали и опустились.
— Работаешь здесь?
— Работаю. А ты?
Сергей запнулся, отвечая.
— Я теперь ушел из уголовного розыска. Я тут в фотолаборатории.
— Бываешь попрежнему у Тумановых?
— Нет, они ведь повыходили замуж. Разговаривать больше было не о чем.
Павел хотел сразу предупредить о случившемся Антонину Георгиевну, но на беду она была нездорова и не пришла в этот день на службу. Работа у Павла не клеилась, он сдал книги и вышел. Надо сегодня же зайти к Антонине Георгиевне.
Когда Павел кончил рассказ, карие глаза Антонины Георгиевны стали совершенно черными. Застал он ее в кресле, завернутую в плед и одетую в фуфайку: грипп второй день ломал ее.
— Устала я от всего этого, — неожиданно вырвалось у нее, — неделю тому назад арестовали несколько бывших эсеров, они все давно не занимались никакой политикой, кое-как жили переводами, литературно-справочной работой…
— Бог милостив, — грустно заметил Павел, — всё проходит, пройдет и это трудное время.
— Вы в Бога верите?
— Верю.
— А я не верю… Вы счастливый, у вас есть какая-то надежда — просвет какой-то. Ну, это всё ерунда, — упрямо тряхнула головой Антонина Георгиевна, — дня через два поправлюсь. Если он донесет, конечно, будет скандал, но не унывайте, что-нибудь выдумаем.
В кабинете Павла встретил заместитель главного редактора, недавно принятый на службу: не
