— Здесь умрем. Надо в колонию идти.
Сипа сам встал на ноги и бодрым голосом, как будто не проходил только что игровой тест в аду:
— Здесь спокойно умрем, а там нас убьют и сожрут.
— Здесь умрем.
— Говорю тебе, Иван Георгиевич, и там умрем, но в муках. А я мучиться не хочу.
Надо было его успокоить. Я не собирался прийти в колонию сказать Обезьяну «здравия желаю, господин начальник, покорнейше прошу разрешить проживание на любых условиях и заранее благодарен». Там не было еды, если бы мы принесли свою, нас бы ограбили и убили. К тому же Сипу, если он не врал, хотели сожрать. Скорее всего, Гога Звягинцев хотел убить его не ради еды, а пожелал устроить жертвоприношение в честь Тора, Одина и Фрейра, которых в древности почитали normanni, люди из Вестфольда и Хордаланда, которые жили не так уж далеко от Новой Земли.
— Мы в колонии уголь своруем. Угля там много, брикеты жаркие. Принесем сюда и продержимся до высадки. 42 дня осталось.
С моря дул ледяной и влажный ветер. От него было не спрятаться. От него лица у нас заледенели, влага проникла в трещинки на губах и замерзла, губы полопались, потекла кровь на подбородок и тоже замерзла.
Сипа соскреб с лица ледышки, сунул в рот, пожевал, выплюнул.
— А вдруг повезет, Иван Георгиевич. Придем, а там нет никого, поубивали друг друга. Или осталось человек 5, и мы их убьем. Выберем себе лучшие шконки у печки и отдохнем в тепле. А потом выдолбим самолет и улетим. Пойдем проверим, как там наши птички, и двинем в колонию.
Я спрятал во внутренний карман фотографию и Семистрельную, взял острогу и нож, и мы пошли.
Речка еще справлялась с холодом, а заводь замерзла. Мы видели, как мелькают подо льдом тени многоножек.
За месяц мы продолбили в леднике пещерку, освободили часть борта, основание крыла, хвост полностью и подрылись под бензобак. В сложенном из камней ящике мы собрали отдельные части — поплавки, обломки винта, элерон. Здесь же сделали погреб. На ледяную плиту Сипа положил олений череп — на случай, если снегом занесет.
Я оттер от изморози номер. Прежний «33» Сипа аккуратно переправил в новый «18» — процарапал ножом дюраль, зачернил углем.
В ущелье было темно. Без солнца зеленоватые переливы в теле ледника потухли.
— Ну что, Иван Георгиевич, полезли?
— Догола разденемся или в белье?
— Догола.
Мы разделись, связали одежду в один большой тюк и перекинули его через речку. Я острогу кинул. И мы полезли в воду.
И вскоре на другом берегу молотили кулаками друг друга, согревались.
Мы прошли знакомым путем по гребню, пересекли седловину. Наверху было очень холодно, брови, бороды и края шапок обметало инеем. Но едва обогнули залив, увидели освещенные солнцем бараки.
— У них солнце, Иван Георгиевич, а у тебя холод.
Я только сейчас понял, что жил на северной стороне, рядом с ледником. Не лучшее выбрал место, но мне не из чего было выбирать.
— Иван Георгиевич, я боюсь. Иди ты первым.
И в колонии берег обледенел, но скалы укрывали территорию от ветра, и солнце пригревало. Мы расстегнули куртки.
Иней стаял. Я вытер мокрое лицо. Захотелось спать. Мы больше суток не спали.
Знобило как будто. Или нет. Я пожалел, что не взял с собой аспирин.
Мы решили сразу не спускаться к складу, а понаблюдать, что происходит в колонии.
А происходило там вот что.
На очищенной от валунов площадке возле 1-го барака, за выгородкой летней кухни пили кофе Обезьян и члены совета колонии. Они сидели в пластиковых креслах за большим, накрытым белой скатертью столом, возле пышущей жаром чугунной печки. Некоторые из них были побриты, другие отпустили окладистые бородки. Куртки чистые, сапоги начищены гуталином, блестят. Возле себя каждый усадил резиновую женщину. Резина попорчена, у красавиц ампутированы конечности и даже головы, но трудности остались позади, дыры заклеены заплатками, женщины надуты до комфортной мягкости.
Возле Обезьяна сидели пышная зрелая женщина без ампутаций и заплаток и девушка с маленькой грудью, похожая на Барби, с чужими ногами вместо рук. Сипа сказал, что это жена и дочка Обезьяна. Жена сидела голая, а дочку Обезьян приодел в голубой дождевик и самодельную юбку и на голову надел щегольскую кепку. Жену Обезьян обнимал, иногда лапал за груди, шарил между ног, а на дочку прикрикивал, чтобы не строила глазки членам совета.
Сипа сказал, что это и есть те самые средства сексуальной разгрузки. В ящиках было 200 женщин, по одной на каждого колониста, но лемминги их попортили, потому что резина вкусно пахла — как пахнет жвачка «Juicy Fruit» клубничная. Кстати, ящик «Juicy Fruit» лемминги тоже сожрали.
Прислуживали начальству Якут, Толя Слесарь и еще несколько колонистов из 1-го барака, они разливали кипяток по кружкам, раскладывали на розетки джем и галеты, накладывали кофе и сахар, кто сколько попросит. За спиной у Обезьяна стояли охранники, все — с топорами.
Леша Паштет кофе не пил и за столом не сидел. Он разговаривал с привязанным к железной бочке голым человеком. Человек выкрикивал матерные междометия, а может быть, и осмысленные слова, из-за прибоя не было слышно. Леша Паштет изредка смотрел на часы и фиксировал время в блокноте.
Сипа предположил, что в бочке лемминги, а в крышке дырка. Леша Паштет давно требовал поймать ему 10–15 леммингов и за каждого обещал награду. Он придумал казнь: человек сидит голый на бочке, а голодные лемминги вгрызаются в его жопу, жрут изнутри и из горла вылезают. Само по себе использование бочки с дыркой не ново, но обычно в бочку сажают крыс, которые вылезают у человека из живота и убегают. Лемминги же реально могут человека выжрать изнутри, они не успокоятся и не убегут, пока не сожрут последнюю жилку. Еще Сипа сказал, что он бы на месте Леши Паштета человека не раздевал, а, наоборот, одел в комбинезон и куртку застегнул поплотнее, тогда лемминги и костей бы не оставили.
На холоде кофе быстро остывал. Обезьян вылил остатки на землю, щелкнул пальцами, потребовал повторить. В чайнике не осталось кипятка, и Толя Слесарь получил пендаль от охранника и побежал наливать воду.
Несколько членов совета ушли греться в барак, остальные кемарили у стола, забавлялись с женщинами, играли в настольный хоккей.
Обезьян обнял жену, поцеловал в губы и что-то сказал ей, показал пальцем на 2-й барак, засмеялся.
2-й барак так и недостроили, рамы не вставили, заложили оконные проемы камнями, а вместо двери натянули полог, сшитый из нескольких кусков упаковочной пленки. Зато вокруг 2-го барака построили каменную стену с неширокими воротами, а у ворот — сколоченная из сандвич-панелей башня с гнездом наверху и лестницей, подобие караульной вышки. В гнезде стоял охранник, над головой у него висело на проволоке несколько десятков пустых консервных банок — тревожная сигнализация.
Двор перед бараком разделили каменными стенками на 4 сектора, но внутренние стенки были невысокими, они лишь обозначали пределы, которые запрещалось переступать.
Я смотрел на чужую жизнь, и мне было интересно. Еще вчера я думал, что не хочу видеть людей, и злился на Сипу, когда он болтал, чесался, рожи корчил и червей выплевывал. Я мечтал остаться один, но вот увидел бывших полосатых, таких же, как я, убийц и негодяев, и захотелось узнать, чем они живут и почему до сих пор живут, поговорить, поспорить, удивиться, выругаться. Мне захотелось сидеть за столом и пить кофе, или играть в настольный хоккей, или даже охранником стоять за спиной у Обезьяна. Еще больше захотелось проткнуть Обезьяна острогой и Лешу Паштета проткнуть. И Гогу Звягинцева, возможно, пока что я его не видел. Человек — общественное животное и любопытное. Я оказался таким же слабым, как и все, я скучал без стада.
Сипа уткнулся в камень. Он не смотрел на 2-й барак, ему было страшно.
В секторах гуляли колонисты, в каждом человек по 25, ходили назад-вперед, разворачивались,
