головами вертели, смотрели на вышку. Куртки у них были замызганные и рваные. И лица худые, черные от морозного ветра и грязи. Я узнал Моряка, Махова и парня со шрамом — того, который убил одноглазого.
— Николай, чем они провинились?
— Куртки у них красные.
— Ну и что?
— Потише, Иван Георгиевич, услышат.
— Прибой шумит, не услышат.
И точно ведь, колонисты 2-го барака были в красных куртках и штанах, а Обезьян, члены совета, колонисты 1-го барака, охранники — все одеты в синее. И не подумаешь, что это так важно. Сам-то я был в синем. И Сипа тоже.
— Николай, а мы с тобой в синем.
— Переодеть недолго.
Из 1-го барака вышел Гога Звягинцев, подошел к Обезьяну, тот посмотрел на часы, допил кофе.
Гога Звягинцев пощелкал пальцами — дал знак охраннику на вышке.
Охранник потряс баночной гирляндой.
Колонисты 2-го барака знали, что если охранник потянулся к проволоке и посмотрел в сторону 1-го барака, то будет трясти банками, но все равно вздрогнули от грохота, некоторые вскрикнули даже.
— Закончить прогулку! 4-й сектор на месте, остальные — приготовились к игре!
К вышке подошли Обезьян, Гога Звягинцев и несколько охранников. Обезьян и Гога Звягинцев забрались наверх.
— Приветствую вас, господа!
Я думал, вразнобой отзовутся или промолчат, а они дружным хором:
— Здравия желаем, господин начальник колонии!
— Готовы к игре?
— Да, господин начальник колонии!
Обезьян поднял руку.
И тихо, только прибой и голый человек на бочке кричит безумный:
— Последний — мертвый, господа!
Колонисты 4-го сектора остались стоять, а остальные 3 сектора побежали. Я никогда не видел такого страшного бега. Это и не бег был, а драка на бегу. Люди хватали друг друга за куртки и за волосы, сбивали с ног, толкались, пинались, размахивали кулаками и орали так громко, что, если бы мы с Сипой сейчас заорали, нас никто бы не услышал.
Какой-то доходяга резво стартовал, но его оттерли к внутренней стенке, ударили по голове, он упал. О него спотыкались, падали возле, топтали.
— Мухой срыгнули, твари! — орал Гога Звягинцев. — Последний — мертвый!
Колонисты скопились возле полога, они торопились зайти в барак. Никто не хотел быть последним, никто не хотел умирать.
— Последний — мертвый! Такой у нас порядок, господа!
Полог сорвали, почти все колонисты сумели протолкнуться в барак, но драка продолжалась и внутри, в тамбуре.
Колонисты 4-го сектора не вмешивались, ждали, кто окажется последним. Среди тех, кто ждал, был парень со шрамом.
— Шрам! — окликнул его Гога Звягинцев и сбросил веревку.
Шрам привязал к веревке ведро, и Гога Звягинцев поднял ведро на вышку.
Доходяге сломали ноги. Он полз к бараку, но снаружи уже никого не было.
Колонисты 4-го сектора смотрели на доходягу как на кусок мяса. И по их лицам я понял, что это мясо им не очень нравится.
Вот почему Сипа мне задал задачу про миссионеров и людоедов. Вот почему не хотел ничего рассказывать про 2-й барак. Он прав. Лучше вернуться и спокойно умереть на Краю Моего Мира. Мне расхотелось жить в стаде. Я не хочу пить кофе, играть в хоккей, охранником не хочу стоять на вышке. Я даже пастухом быть не хочу. Будьте вы все прокляты, люди.
Драка в тамбуре прекратилась.
Доходяга вполз на порог, но его пнули, постарались попасть по голове, и попали, он приподнялся на локтях и упал, повернул окровавленное лицо к солнцу, в последний раз посмотрел на небо.
Шрам скрестил руки над головой: дело сделано.
— Господин начальник, разрешите прирезать, он сейчас сдохнет!
Обезьян кивнул Гоге Звягинцеву, тот положил в ведро нож и опустил в сектор.
Колонисты приподняли доходягу, подставили ведро. Шрам перерезал горло — умело, кровь не брызгала, а лилась ровной струей.
Мне надоело смотреть. Я помог Сипе подняться, и мы спустились к окраине лагеря.
Мы обошли большой валун, вышли к большому кострищу. Здесь ветра не было совсем, природа расположила валуны уютным полукругом.
Сипа понюхал воздух:
— Шашлычками пахнет.
Он сделал несколько шагов, и новый запах заставил его скривиться:
— И падалью.
Я наклонился к кострищу. Толстый слой угольного шлака был еще теплым. Мы поворошили шлак, расстегнули куртки, пустили к телу тепло.
Повсюду были разбросаны обглоданные кости, челюсти, расколотые черепа. В отдельную кучу свалены скальпы, вываренная в котле кожа, челюсти. И высоким штабелем были сложены угольные брикеты.
— Это кухня. Они не сразу придут. Сначала тело разделают, потом замаринуют, посолят, посуду подготовят для супа, воды нальют. Сюда повара приходят, остальных из 2-го барака не выпускают. Обед ближе к вечеру.
Я подошел к штабелю. Мешков не нашел, только большой пластиковый пакет и еще один, поменьше и ручки рваные. Зря мы не взяли с собой мешки.
Я набил пакеты. А поднять не смог, тяжело.
— Помогай. Берем и уходим.
— Давай полежим минуту, Иван Георгиевич.
Я прислонился спиной к нагретому солнцем и костром валуну, тепло притянуло.
— Пойдем, а то и нас поджарят.
— Пойдем. Ну, встали и ушли.
Но мы не ушли.
— Не спать, Николай. Досчитаем до 50 — и подъем.
— Да, Иван Георгиевич, нам спать нельзя. Досчитаем до 100 — и на холод.
Я изо всех сил старался не заснуть, взял на ладонь горячий уголек, но сон был сильнее боли. Я закрыл глаза, безвольной щекой почувствовал теплый камень.
Прошло всего несколько секунд, или мне так показалось.
Я услышал близкие шаги, открыл глаза.
Сипа охнул, встал на четвереньки, быстро перебирая руками и ногами, добрался до валуна, полез зачем-то на него и — оглянулся.
— Иван Георгиевич, вставай!
Я не мог встать. Тело ослабло. Или заболел. Как понять, от холода дрожу или знобит.
— Не слышишь, Иван Георгиевич?
Я слышал, но встать не мог.
Сипа спрыгнул с валуна, пошел прочь.
И вернулся.
— Иван Георгиевич, просыпайся, я прошу тебя, я не хочу умирать.
