одуряющей, сразу просек, что она перебаламутит, перелопатит и перевернет всю твою жизнь с ног на голову, понял и испугался и запретил себе об этом думать! И ее себе запретил! Все запретил!» — честно признался он себе.
Он сделал один большой шаг к Веронике, дернул ее со стула и, положив ладонь ей на затылок, слегка запрокинув голову, заглянул в зеленые глаза.
— Тогда этот будет первый!
И поцеловал! По-настоящему. Не оставляя никакой возможности к побегу или отступлению ни ей, ни себе.
Все! Больше никаких игр в прятки с самим собой, с ней, с жизнью!
Ника вцепилась в его рубашку, чтобы не упасть, ее кости, мышцы превратились в раскаленную лаву, поднимающуюся снизу волна за волной.
У нее был вкус коньяка и, конечно, шоколада и немного вишни! Вишня в коньяке! Высший пилотаж! Красотища!
Сергей прервал поцелуй и прижал ее лицо к груди в вороте рубашки, уткнувшись подбородком в ее макушку.
— Голова кружится, — щекоча словами его кожу, прошептала Ника. — Я, кажется, опьянела.
— Я, кажется, тоже! — улыбнулся он. — Тебе бы надо поспать, чтобы согреться и не заболеть, — с сожалением предложил он.
— Да, наверное, — прошептала Ника.
Он взял ее за руку и повел в спальню, уложил, прямо в халате, на кровать, укутал одеялом и, проявляя чудеся выдержки, отошел, приказав:
— Спи!
— Угу, — ответила Ника, чувствуя, что засыпает.
Он сидел на совещании и старался держать лицо, как говорил один его знакомый.
Совещание серьезное, и лицо надо было держать соответственно повестке дня — озабоченным и одновременно демонстрирующим работу мысли.
За много лет службы он научился искусству слышать все и в то же время думать свои мысли, улавливая нюансы происходящего вокруг, изображать необходимые эмоции.
Но сегодня это было трудно!
Он почувствовал, что приближается самый лучший его час в жизни.
Новость, которую ему сообщили за пару минут до совещания, не просто радовала — она обнадеживала.
Девка нашлась!
Не зря он не снял наблюдение за этим Кнуровым, проследить его на машине оказалось делом непростым, он водил слежку по своим правилам — тогда, когда хотел, разрешал им следовать за его машиной, а когда ему было надо, мгновенно сбрасывал с хвоста и исчезал.
Он отдал распоряжение следить за его домом и оказался прав!
Теперь все намного проще — девка, в паре с этим Кнуровым, ищут золото и бумаги, это хорошо! Он навел об этом мужике справки и теперь точно знал — этот найдет!
Вот и славно!
Можно расслабиться и поучаствовать в совещании.
Кнуров сделал себе чай, отпил пару глотков горячего душистого напитка, закурил.
Он понимал, что, приведя Нику к себе домой, засветил ее и свою заинтересованность и участие в ее деле. Он точно знал, что за его домом следят, и видел их, когда вытаскивал Нику из машины.
Рано или поздно ему все равно пришлось бы продемонстрировать им, что Ника его клиентка, но Кнуров рассчитывал сделать это позже. Уж очень не хотелось ему тащить за собой в Сибирь довесок в виде соглядатаев, да и пока идут поиски, не нужны они, болтающиеся под ногами.
Он придумал для Михаила Ивановича совсем иную комбинацию, которую собирался разыграть уже после завершения дела, они обговорили все с Дедом, накидали приблизительный план действий, возможные варианты.
Но нежданный ливень нарушил все планы.
Сергей позвонил Антону, они поговорили, обсудили ситуацию.
Ну что ж, придется соображать по ходу развития событий.
В их работе и не такое случалось, и частенько заранее выстроенный, красивый план приходилось менять и корректировать на ходу.
Вот черт!
Теперь Вероника оказалась под ударом!
Пока этот Михаил Иванович не знал, где она и связана ли она с ним, Кнуровым, у него сохранялся оперативный простор для действия.
Ладно, прорвемся!
Он набрал домашний номер Ринковых. Антон домой еще не скоро доберется, а предупредить Василия Корнеевича и Наталью надо. Он успокоил дедушку, уверив, что все противо-простудные меры приняты, в данный момент его внучка спит и сегодня они не приедут.
Чай он так и не допил, посмотрел в темную жидкость, словно ответы там искал, отодвинул чашку, легко поднялся и направился в спальню.
Включил ночник, стоявший на тумбочке, и осторожно, чтоб не разбудить Нику, лег, не раздеваясь, на кровать, повернулся на бок и стал смотреть на нее. Он усмехнулся, подумав, что опять прислушивается, дышит ли Ника, так тихо она спала.
Ника лежала на боку, лицом к нему, раскрасневшись от коньяка и жаркого одеяла, которым была укутана до подбородка. Он почувствовал легкий вишневый запах и вдруг с какой-то щемящей ясностью понял, осознал до конца все про себя, про них двоих.
Все свои страхи, все отстраненно-поверхностные, с четким соблюдением дистанции отношения с женщинами, все застарелые обиды лежали сейчас перед ним небольшой бесформенно-пыльной серой кучкой и не имели никакого отношения ни к этой женщине, ни к любви, ни к жизни, ни к нему как к мужчине, как к личности.
Ната совершенно права — это великое счастье!
Огромное счастье, что он не прожил жизнь рядом с чужим человеком, годами барахтаясь и все глубже и глубже погружаясь в липкую, похожую на остывшую овсяную кашу массу мелких обид, непонимания, пустоты, бесконечной полярности несовпадения двух посторонних друг другу людей, живущих почему-то вместе!
Мучался, терпел, чувствуя разъедающую, как ржавчина изнутри, вину за то, что не любит и не хочет женщину, ждавшую его из грязно-кровавого месива всех войн, которые он прошел. И однажды, устав от всего неизвестно до какой степени, он бы выбрался из этой овсянки и ушел, испытывая еще большую вину, теперь уже за то, что не справился, и огромное облегчение, подогревающее эту самую вину. А потом годами бы вытаскивал себя из этого чувства!
Но это, что было бы и, слава богу, не случилось с ним, слетело с его души сейчас, легко, как шелуха, сдуваемая ветром.
И нет да и не было никогда в его жизни никого, кроме этой женщины!
Все просто!
Это все очень просто! У каждого из нас внутри есть некий камертон, настроенный на родного человека. Ты живешь и не знаешь, кто он, где он, но камертон звучит, всегда точно определяя — это стекло, и это стекло, и это.
И ты принимаешь тех, с кем сводит тебя жизнь, потому что бог его знает, как звучит хрусталь, ты же не слышал никогда, ну чувствовал, ну ощущал, но ведь не слышал!
И вдруг — бзынь-нь! И все!
И нет больше вопросов и ответов, и никаких «возможно» и «может быть». Есть единственный,
