нет.
С Митей было покойно, нетерпеливые глаза хранили в синих глубинах отсветы реки, по которой среди дня затосковал Алексей.
— И прежняя рыба в ямах сидит. — Митя сам поразился такой возможности. — Еще и выросла за это время.
— Осетра, сколько живу, здесь уже не брали.
— А он сидит! — настаивал Митя. — По радио говорили, в Москве прямо с набережной стали рыбу ловить, где автобусы ходят. Почистили речку, и рыба вернулась — тоже пряталась.
Он был полон веры в будущие удачи, в то, что жизни суждено идти к лучшему и ничто еще не потеряно.
— Ты навсегда в рыбаки записался?
— Я в училище поступлю.
— В ПТУ?
Они в четыре руки растягивали леску, мальчик замер и разочарованно посмотрел на Капустина.
— В военное. Десантником буду и радиотехником.
— В деревне не останешься — не по душе?
— Чего тут всем толкаться? — сказал Митя рассудительно. — Отслужу, когда-нибудь приеду, председателем колхоза буду.
— А вдруг не выберут? Как еще проголосуют.
Митя смотрел серьезно, он все обдумал и взвесил и верил в свою звезду.
— Чего меня не выбрать? Лучше не найдут.
Вечер Капустин провел в нетерпении, объявил, что из-за него никому нет покоя, и улегся до полуночи в амбарчике. Не спал, опасался, что скрипнет дверь прихожей, желтый свет упадет на траву и деревья — и, вглядевшись в дорожку, запомнив ее изгиб, Катя закроет дверь и, оступаясь, побредет к нему.
Им надо уехать. Еще ничего не случилось, не должно, не может случиться — надо уехать. Мысль возникла внезапно и принесла облегчение, о Саше подумалось с сожалением, прощально и виновато: ей и не скажешь, почему он уезжает до срока. И Кате не объяснишь, но Катя не в убытке, он и уедет-то ради нее, а Саша останется одна. Одна! Капустин готов был жестоко насмехаться над собой и над этой самонадеянной иллюзией: отчего одна, если в избе ее ждут сыновья и муж? Но в душе, тревожа, жило тщеславное чувство, что все-таки одна, одна и всякий день ждет его. С грустной, освобождающей мыслью об отъезде он будто вынырнул из забытья: в темноте обозначился почти квадратный выруб двери, медлительное, глыбистое движение облаков между яблонями, он услышал собачий брех и ворчливый гул ночного самолета.
К полуночи он уже был на пойменном берегу и бросал снасть вслепую, заученно, без особой надежды. Ближе к рассвету подсек судака и в недолгое время вывел на берег еще двух. К этой поре берега стали оживать, кто-то появился и на ряжах, а кто, не разглядеть, поодаль, на струях открылись приякоренные лодки, выполз откуда-то Воронок. Он поднял кукан Капустина, смотрел хмуро и неосмысленно на рвущихся с привязи судаков, потом уставился на учителя, куда он бросает и как ведет снасть, долго курил, молчал и наконец сказал независимо:
— Мне судаков даром не надо: я за жерехом пришел.
— А вы заведите с плотины снасть с блесенками.
— Жерех до солнца и на живца не возьмет — это любой дурак знает. Ты работай, вкалывай! — Воронок уже убедился, что учитель сам непьющий, компанию водит с рыжей балаболкой с фермы и с Митькой, ничего важного и значительного в нем нет, не вхож он ни к колхозному, ни к шлюзовскому начальству, живет, как люди, пробавляется у реки и в деревню явился пешком, а не на своей машине, как иные. Уже Капустин был разгадан, вписался в обыкновение здешней жизни. — Прошку вчера под электростанцией убивали, слыхал? — бесстрастно осведомился он.
— Как это — убивали?
— Они, видишь, сошлись там на камнях, сбились, и бросать стало не с руки. А Рысцову еще и рыба не пошла, это он не любит, вроде тебя, ему покрасоваться надо.
— Что-то вы меня нынче не жалуете, — необидчиво заметил Капустин.
— Больно ты меня привечаешь! Думал, сунул блесну, так уж я твой с потрохами. Дешево торгуешь… — Он смолк, жаждал ответа, чтобы ввязаться в перепалку, но Алексей промолчал. — У Прохора под рукой парнишка топтался, толком не кинет: то на зацеп сядет, всех кругом держит, то с Прошкой перехлестнется, сиди, разматывай. Рысцов и кинул, не через голову, — Воронок показал неуклюже, как положено бросать в тесноте, — а со свистом, в затылок ему тройник засадил. Пришлось ножом резать, якорек не выдернешь, на нем и рыба не по доброй воле сидит. А у парня дружки, наши пока набежали, Прохор уж на ногах не держался. Потом, черт упрямый, вернулся с перевязки, голова в бинтах, одним глазом на Оку смотрит и нас материт, зачем пришлых терпим. — Он заговорил вдруг доверительно и не без наивной, похмельной игры: — Ты ночью шастаешь, ни о чем не думаешь, а ты бойся. Всем ты, что ли, по душе?
— Кого мне бояться? — сказал Капустин с преувеличенной беспечностью.
Не Рысцов пришел ему на память, а муж Саши, его странное лицо с ненавидящими глазами и судорожной, холодной ухмылкой синегубого рта.
— Любого! Рысцову утопленник нужен. Он на нем в рай въедет…
Алексей почувствовал изрядный удар и следом суматошные, частые рывки судака. Спиннинг гнуло в дугу, Капустин с усилием проворачивал катушку, леска дергалась, но шла из воды почти не рыская, по прямой.
— Веди на песок, — присоветовал Воронок. — На камне упустишь.
До берега оставалось четыре метра, на укоротившейся жилке рыба была пугающе тяжела. Под ней уже песок, не темный ил, а опасный, перебивающий дыхание песок, отмель, куда, случалось, спасались от нее уклейки и плотвички. Чтобы вывести, как советовал Воронок, пришлось переложить спиннинг влево. Капустин ощутил короткий, будто с умыслом прерванный рывок, разглядел большое и вытянутое, белое, перевернувшееся в броске брюхо и вынес из воды одну блесну. Судак задержался на долю секунды, Капустин увидел судорогу зубастых, еще не верящих свободе челюстей, мертвенный, парализованный страхом взгляд оловянного глаза.
— Значит, не твоя, — сказал Воронок без сочувствия. — Своя не сойдет.
— Пасть у него как из жести. Нельзя менять руку.
— Ну!.. — подтвердил Яков. — А ты меня послушал: своим умом живи. Я посчитал: щука, — солгал он малодушно.
Капустин молчал, знал, что неправда, не мог Воронок так думать. Митя и тот по ходу угадал бы судака.
— А ты знал, что судака подсек? Знал? — Воронок усердствовал, цеплялся, мстил за холодное молчание, хлестко потер ладонь о ладонь, сбрасывая песок. — Больно ты сговорчивый. Мало чего тебе скажут? Ты свое делай, за чужую спину не прячься. Я тебе такое присоветую, родной избы не найдешь… — В молчании Капустина чудилось ему презрение: мол, стоит ли слова тратить? — Якорек целый, снасть на ходу, и бросай, может, он дожидается, еще попробовать хочет.
Обойдя Воронка, Алексей отвязал кукан. Яков не повернулся: смекнул, что учитель уходит, услышал плеск и броски рыбы, опухшее лицо исказила плаксивая, досадливая гримаса, глаза щурились непримиримо.
— Обиделся рыбачок! Не по нему вышло! — выкрикивал он, враждебно ощущая покатой спиной Капустина. — В матерь ты свою пошел, ты и есть бухгалтер, тебе все вынь да положь. Век ты мне не простишь, во сне судака видеть будешь, изведет он тебя, вот ты какой жадный! — Он из себя выходил, предчувствуя, что учитель не удостоит его ответа. — Был бы не жадный, глазом бы не моргнул… К Александре бежишь, уму-разуму учишь ее! — Голос его сорвался в крик, тонкий и высокий, словно нарочно брошенный через реку, к ряжам, где рыбачил муж Саши.
— Уймитесь же, пожалуйста, Воронцов!
На полную свою фамилию Яков изумленно повернулся, оступился в воду и не почувствовал этого,
