И вот сейчас Клавдия Петровна сняла трубку и, узнав, кого вызывают, сказала:
— Томы нет!
Звонили, как правило, дочери.
Тамара вышла из ванной, запахнувшись в халатик, как всегда, баснословно красивая.
Опять задребезжал телефон. Тамара сняла трубку.
— Тамары нет! — сказала она и добавила: — Надоели!
— Гогунцовым уже дали квартиру, — тараторила Клавдия Петровна, — и Бржезицким тоже… Если не ходить в исполком и не клянчить… А ты учитель, — она привычно нападала на мужа, — учителям что-то там полагается…
— Но я не умею клянчить…
— Вот если бы Дима уже защитился, стал кандидатом, ему бы полагалась дополнительная площадь…
Дима резко поднялся:
— Ночевать останусь в лаборатории!
— Почему? — огорчилась мать. На то она и мать, чтоб огорчаться.
— В этой давке работать нельзя! — Уходя, Дима коленкой стукнулся о рояль. — Когда наконец продадут эту рухлядь?
— Это не рухлядь, — возразил Соломатин, — это беккеровский рояль.
Тинг, которому надоело ждать, шмякнул миской об пол, сел на задние лапы и жалобно заскулил.
— Помолчи! — прикрикнула Клавдия Петровна. — Вот если бы ты, Ефрем, привел в дом породистую собаку, говорят, им тоже полагается дополнительная площадь!
— Тинг сверхпородистый, помесь боксера с легавой!
— Мам, моя очередь! — весело напомнила Тамара.
— Да-да, — продолжала мать, — если бы ты не бросила теннис, стала мастером спорта, в институт бы попала — спортсменам всегда натягивают отметки, — и тебе тоже, как мастеру спорта, полагалась бы дополнительная площадь.
Уже в третий раз раздался телефонный звонок. Соломатин снял трубку и поздоровался:
— Вова, здравствуй! Сейчас!
Тамара взяла трубку из рук отца.
— Меня нет! — И повесила трубку на рычаг. — Я забыла вам сообщить: с Вовой все кончено.
— Воза — хороший мальчик, — жалобно сказала мать, — очень способный!
— Пока он выбьется в люди, — возразила Тамара, — я уже стану старухой, а я хочу жить хорошо в глубокой молодости!
— Цинизм — это гадость! — Отец поглядел на часы и напомнил: — На работу опоздаешь!
Каждое утро в семье Соломатиных одинаковое, но вместе с тем каждое утро приносит с собой что- нибудь новенькое.
— А мне торопиться некуда! — бесстрастно сообщила Тамара. — Я уволилась. — И добавила: — Сидеть в темноте, с этой дурацкой пленкой, чьи-то бесконечные физиономии, пейзажи Крыма, руки пахнут гипосульфитом — какая гадость!
— И что ты собираешься делать? — спросил отец.
Дочь ничего не ответила, а мать вздохнула:
— Я не жалуюсь, я никогда не жалуюсь, в нашей семье все хорошо!
Она встала из-за стола, чтобы отнести посуду на кухню, и, сделав неосторожное движение, ударилась о рояль.
— Почему ты играешь на рояле, — сказала Клавдия Петровна, — а не на скрипке?
После завтрака Ефрем Николаевич скрылся в ванной, где висело зеркало, достал из кармана галстук — «бабочку», прислушался (ничьих шагов не было слышно) и примерил его. Лицо Соломатина приняло строгое выражение, он, как дирижер, взмахнул руками…
И сразу зазвучал латинский текст «Магнифики» Баха.
— «Сикут лакутус…»
Солировал Андрюша, вдохновенно выводил латинские слова, и хор подхватывал их. Гордо и мощно звучал детский хор под управлением Соломатина. Ефрем Николаевич был одет в черный костюм. Ефрем Николаевич завязал галстук, «бабочка» лежала в кармане, нацепить ее он не рискнул. Ефрем Николаевич был торжествен, строг и артистичен.
— «Сикут лакутус…» — заливался хор.
Дети были в белых ослепительных рубашках. Они без всякого стеснения пели на сцене большого концертного зала.
Закончив петь, выдержали паузу. Наступила тишина. Ни одного хлопка, ни одного одобрительного возгласа.
В концертном зале прослушивали хор несколько человек. Они скучали, сидя за столом, поставленным в проходе. Лица их были, как водится у членов комиссии, усталые и постные.
— Спасибо, товарищи! Можете идти! — сказал председатель.
Дети понуро побрели со сцены. Соломатин плелся последним.
Когда вышли в коридор, дети сразу окружили Ефрема Николаевича и загалдели.
— Ну как? Как вы думаете?
— Тихо! — прикрикнул Соломатин. — Там может быть слышно. Вы пели хорошо. А понравилось ли им, я не знаю.
— По-моему, они спали, — сказал Федя.
— Вам не было видно, вы спиной стояли… — добавил Шура. — А председатель, он все время что-то жевал, наверное, во сне обедал!
— Идите в школу! — распорядился Соломатин. — И ждите там, а я тут… поразузнаю…
Теперь на сцене выступали юные циркачи. И члены жюри полусонно глядели на них, а председатель действительно что-то жевал.
Соломатин на цыпочках подкрался к столу жюри.
— Тише! — рассердился председатель. — Что вы тут топаете?
Соломатин рухнул на ближайший стул.
— Спасибо, товарищи! Можете идти! — сказал председатель.
В гробовой тишине циркачи покинули сцену.
— Перерыв! — объявил председатель. — Пошли в буфет, товарищи. Мы славно поработали и заслужили булочку с кефиром.
— Извините, — вмешался Соломатин. — Я руководитель детского хора. Что мне сказать детям?
Председатель недовольно поморщился, а один из членов жюри пошутил и сам рассмеялся собственной шутке:
— Передайте им, чтобы хорошо учились!
— Вы член жюри по юмору? — спросил Соломатин.
— Мы сообщим наше решение, — уныло сказал председатель, — в установленном порядке!
— Но это же дети! — повторил Соломатин. — Они установленных порядков не понимают!
— Не скандальте! — Председатель двинулся к выходу, но Соломатин загородил ему дорогу.
— Кроме «спасибо», товарищи, у вас не нашлось для детей ни одного человеческого слова! И почему вы жуете, когда они поют?
— Я не имею права высказываться заранее, — вздохнул председатель. — Это же конкурс. Но вы им передайте, пожалуйста, что на фестиваль они безусловно пройдут!
— Спасибо большое! — растерянно ответил Ефрем Николаевич.
Председатель двинулся к выходу, невесело добавив:
— А жевать — я ничего не жую. Это у меня после гриппа воспаление лицевого нерва и тик!
И Соломатин почувствовал, что у него самого задергалась щека, от смущения он прикрыл ее рукой.
