дальше шел частный сектор с садами и огородами, впереди на холме развалины монастыря. Колокольня – все, что сохранилось за полуобвалившимися его стенами, – была забрана в леса, как видно, ее собирались реставрировать.
– Адрес вам случайно не известен? – спросила я Марка Сергеевича, сообразив, что Лапину будет найти не так-то легко.
– Нет. Но узнать его не проблема. Проще всего спросить в магазине, – ответил тот, притормаживая возле здания с вывеской «Продукты».
Взглянул на меня с улыбкой, и я поняла, что узнавать предстоит мне. И с легким вздохом отправилась в магазин.
Здесь было довольно многолюдно, я истомилась немного в конце очереди, потом приблизилась к прилавку и спросила:
– Простите, вы не скажете, где живет Лапина Екатерина Ивановна?
– У нас половина жителей Лапины, – ответила продавщица хмуро, но народ в очереди оживился.
– Это какая Лапина?
Вопрос показался бестолковым, но тут я подумала, что факт передачи в музей ценного документа односельчанам должен быть известен, и поспешно ответила:
– Она передала в дар музею…
– Вы из газеты, что ли? – спросил дед с бородой лопатой. – Замучили ее вконец. Первомайская улица, дом четыре. Это возле монастыря.
Я поблагодарила и вернулась в машину.
– Боюсь, нам могут не обрадоваться, – сообщила я Марку Сергеевичу. – Если верить гражданам, журналисты у нее частые гости.
– Цена популярности, – пожал он плечами, я назвала адрес, и мы поехали.
Четвертый дом был как раз напротив монастырских ворот. Правда, от ворот мало что осталось: одна деревянная створка висела на единственной петле, вторая вовсе отсутствовала. Во дворе монастыря виднелось шаткое сооружение, похожее на гараж – как видно, еще недавно здесь находилась совхозная техника. Обычный деревянный пятистенок под номером четыре утопал в цветах. Возле калитки звонок отсутствовал, но калитка оказалась не заперта. На сей раз, Марк Сергеевич отправился вместе со мной. Мы поднялись на крыльцо, и только я собралась постучать, как дверь открылась. Я увидела женщину лет шестидесяти в цветастом халате и белой косынке.
– Вам кого? – спросила она.
– Лапину Екатерину Ивановну, – ответила я, женщина перевела взгляд с меня на Прохорова, кивнула и сказала:
– Что ж, проходите. Я и есть Лапина. А вы из газеты?
– С телевидения, – соврала я без намека на угрызения совести.
– Вот ведь беда… И не рада, что горшок тот нашли.
– Какой горшок? – растерялась я.
– Клад, – пожала она плечами, провожая нас в кухню. – Сто семьдесят две копейки. Говорят, по тем временам большие деньги. Да вы садитесь. – Мы устроились за столом, покрытым вязаной скатертью, хозяйка села у окна. – Вас звать-то как?
– Ярослава. А это Марк Сергеевич.
– Ага. Горшок мы в мае нашли, когда картофельник копали. Решили участок расширить. Наняла трактор, плугом горшок и зацепило. А там монетки. Позвонили в район, оттуда приехали на наш клад взглянуть. Теперь вот я, как Алла Пугачева, интервью даю, – засмеялась женщина.
– Мы, собственно, по другому делу, – улыбнулась я.
– Да? По какому же?
– Вы передали в музей документ…
– Передала, – кивнула женщина. – Так ведь украли его.
– Вы могли бы рассказать нам, как тот документ у вас оказался?
– Чего ж не рассказать? Только особо рассказывать и нечего. Вон он, монастырь напротив. В конце двадцатых закрыли его, ну и давай иконы жечь да книги всякие. Народ со всей округи сбежался, большой костер во дворе устроили, молодежи в радость, вроде гулянья, а старики, конечно, на такое безобразие смотреть не могли. А мать моя сильно верующая была, и кое-что попрятала, пока никто не видел. Перебросила через забор икону Божьей Матери. Очень уж она ее любила, называется «Умиление». Спрятала ее, еще две иконы и ящик какой-то. Ей в руки его сунули, когда из церкви добро на улицу выносили. Она видит: никого рядом нет, и ящик тот через забор в крапиву кинула, думала, там святые мощи. А еще книгу спрятала в переплете богатом, Библию. Дождалась ночи и на двор все перенесла, в доме держать боялась, еще увидит кто. Так на дворе в курятнике, в мешках, и пролежали те вещи лет двадцать. Потом иконы в доме повесили, после войны на это уже строго не смотрели. Библию мы читать пробовали, но там по-старинному написано, буквы похожи, но не все, и слова от наших отличаются. А в ящике документ старинный оказался, трубочкой свернутый. Мама знать не знала, что с ним делать, а к старости забеспокоилась: говорит, если в церкви документ хранился, значит, церковный, негоже ему в чулане, и положила в кухне за образа, как раз за любимую свою икону. О книге сосед узнал, стал просить продать. Но мама ни в какую, грех, говорит. А уж как мама умерла, брат мой взял да и продал за пять бутылок водки, он у нас сильно выпить любил, а тут похороны… Прихожу домой, а на столе два листа бумаги с письменами, бумага старая, желтая вся. Я никак не пойму, откуда, растолкала брата, он и говорит: книга бракованная была, листы эти лишние, я. говорит, их и вырвал.
– Подождите, – насторожилась я. – Что значит бракованная?
