любила его, простить не могла, но любила. Она не хотела возвращаться к нему. Ей надо было где-то укрыться, спрятаться от него. И я отправила ее на дальний хутор к своим родственникам. Они были добрыми людьми и готовы были помочь ей. Конечно, он приехал и, не найдя Марту в доме, приставил пистолет к затылку нашей кухарки, она помнила его еще мальчишкой, но я сразу поняла, что он выстрелит, и сказала, где прячется Марта. Я не могла иначе. Я знала, что он выстрелит. Он поехал за ней, но советские войска прорвали оборону немцев в том направлении, и хутор уже был на их территории. Он все-таки туда добрался, не знаю как, но добрался, об этом мне рассказали родственники уже после войны. Но Марты там к тому времени уже не было. Оставаться на хуторе было опасно, и она ушла, как только там появились русские, никто не знал, что с ней. Вернер, должно быть, надеялся, что она вернется в Ригу, ведь идти ей было некуда. Но она не вернулась. Последний раз он появился в октябре сорок четвертого, когда Ригу уже освободили. Все еще надеялся. Я прятала его в нашем подвале почти три месяца. Иногда он исчезал на несколько дней, думаю, он пытался найти ее, но в той неразберихе разве можно было рассчитывать на удачу. А потом он ушел. И я была уверена, что больше никогда его не увижу. После войны его искали. Его отца арестовали, он умер в лагере в пятидесятом. О Марте не было никаких известий. Сначала я надеялась, потом поняла: если бы она была жива, послала бы мне весточку. Долго-долго я видела ее в своих снах в сереньком пальто, в котором она тогда ушла из дома, с ребенком на руках. Я молилась за вас, даже не зная, живы вы или погибли. Уже в семидесятом меня разыскал мужчина, назвался троюродным братом Марты. У нее в самом деле был брат, до войны жил в Праге. Он расспрашивал, не известно ли мне что-то о ее судьбе. Мы долго разговаривали, хотя ничего сообщить ему я не могла. Не знаю, почему я ему не поверила. Он пошел в гостиницу, и я отправилась за ним. В холле его ждал мужчина. Я стояла возле дверей, не решаясь войти, он поднялся, повернулся ко мне. Ему тогда было лет шестьдесят, на лице безобразный шрам через всю правую щеку, но я его сразу узнала. Он все еще пытался ее найти.
– И вы не сообщили в милицию? Ведь он нацистский преступник?
– Нет. Каким бы он ни был мерзавцем, но он… он любил ее. По-настоящему любил. И она любила его. И никогда бы не простила мне».
Раздался щелчок, и запись прервалась.
– Вот и все, – вздохнула Татьяна. – Невероятная история, правда?
– Да, – кивнула я, глядя за окно. Теперь уже никаких сомнений быть не могло: мой дед эсэсовец, без колебания стрелявший в безоружных людей, сукин сын и мерзавец, который всю свою жизнь любил мою бабку… Надо еще как-то научиться с этим жить. Конечно, сын за отца не отвечает, и уж тем более внучка за деда, но в тот момент у меня было такое чувство, точно на плечах моих тяжкая ноша и я даже с места сдвинуться не смогу.
Но, конечно, смогла. Мы проговорили с Татьяной еще часа три, расстались весьма неохотно, она взяла с меня слово звонить и непременно как-нибудь еще приехать. Татьяна вызвалась проводить меня до гостиницы, но по дороге наши планы изменились, и мы поехали к дому, где когда-то жила моя бабуля. Теперь дом показался мне меньше и каким-то обшарпанным, хотя былое великолепие все еще чувствовалось в нем.
– А Вернер жил вон там, – махнула рукой Татьяна. – Дом снесли году в восьмидесятом, какое-то время в нем была библиотека, потом контора. Он сильно обветшал, вот и снесли. Здесь раньше был сад, по словам мамы. Теперь, как видишь, стоянка. После того как твой отец разыскал нас, мы с мамой часто сюда приходили. Обычно по субботам. Она садилась на эту скамейку и смотрела на дом, иногда плакала, но, знаете, без горечи. Когда человек становится стар, он многое видит по-другому. Когда она слегла, все повторяла: «Ну вот, скоро увижусь с Мартой, будем долго-долго с ней болтать, всю жизнь свою перескажем друг другу».
Сашка спал, лежа поверх покрывала.
– Ты чего так долго? Я начал беспокоиться, – сказал он, проснувшись.
– Это я вижу, – кивнула я.
– Ну, что поведала старушка?
– Старушка умерла, я разговаривала с ее дочерью. Вернер приезжал в Ригу примерно в семидесятом, так что ваш клад вполне мог отправиться отсюда вместе с ним.
– Твой отец об этом знал?
– Разумеется.
– Тогда чего он людям голову морочил?
– А ты не догадываешься? Ему нужны были деньги, которыми его исправно снабжал Самойлов, в обмен на байки о кладе.
– И убили его за эти самые байки?
Я вздохнула.
– Думаю, отец чересчур увлекся поисками, кто-то до сих пор предпочитает держать дела давно минувших дней в тайне, и любопытство отца им пришлось не по вкусу. Вот, кстати, и ответ на вопрос, почему типы, заглянувшие в мой номер, говорили по-немецки.
– Конечно, клад куда как заманчивее, но… когда домой?
– Да хоть сейчас.
В моей квартире мы оказались на следующий день ближе к обеду. Вечером Сашка ненадолго исчез, наверное, отправился с отчетом. Когда он вернулся, я пошла спать, сославшись на усталость. Почти все, что я хотела знать, я теперь знала, но это не принесло мне удовлетворения. Мой отец погиб, пытаясь разобраться во всей этой истории, бабка большую часть жизни прожила беглянкой, Муза погибла, потому что кто-то решил, что она знает тайну клада, и даже моя сестра погибла, Макс подло использовал ее, пытаясь подобраться все к тому же кладу. Я сомневалась, что бабуле была известна тайна тех двух железных ящиков, спрятанных неподалеку от Колыванова. Скорее всего, драгоценности ей отдал сам Вернер, и, спасаясь бегством, она спрятала их, а потом все-таки решила ими воспользоваться. Кто убил Музу, я вряд ли выясню самостоятельно, оставалось уповать на милицию. Но у них, судя по всему, в этом деле тоже особого успеха не наблюдалось. А про убийцу отца я, скорее всего, никогда не узнаю.
На меня напала хандра, весь следующий день я пролежала в своей комнате, разглядывая потолок, не реагируя на попытки Сашки вывести меня из этого состояния. Когда и на третий день, позавтракав, я устроилась на диване, Сашка возмущенно произнес:
