– Может быть, мне ему написать письмо? – Я нахмурилась, поняв, что произнесла свою мысль вслух.
– Гадюке? – воодушевился Ник.
– Кончай дурака валять, Рахманову. Он не отвечает на звонки, а…
– Письмо – это очень романтично. «Я к вам пишу, чего же боле…» Детка, сиди и не рыпайся. Побесится, в себя придет, а ты рядышком. Простит, куда ему деться. Будешь папу слушать, вернешь себе сына, еще и замуж за сладкоречивого выйдешь. Не велика радость, но ничего, ради светлого будущего немного помучаешься. А лет в тридцать пять станешь вдовой с приличным капиталом.
– И с тобой в придачу? – усмехнулась я.
– Разумеется. И будем мы жить долго и счастливо и умрем в один день, где-нибудь на берегу теплого моря. Дорогуша, – позвал он, – скажи-ка папе: любишь ли ты меня?
– Еще бы! – фыркнула я.
– Как-то неубедительно ты это сказала, ну да ладно, я не привередливый.
Дни шли, а ничего в моей жизни не менялось. В доме Рахманова меня по-прежнему видеть не желали, на звонки он не отвечал, Тони пытался поговорить с ним, но тоже не преуспел. Так прошла зима. Весна все-таки порадовала: в апреле, тихо, без какого-либо шума в прессе Машку отпустили домой. В ее прежней квартире жили другие люди, и я надеялась, что мы поселимся вместе, но Машка переехала к Тони. Теперь они у меня были частыми гостями. Машка очень изменилась – тихая, молчаливая и улыбчивая, она сидела на моем диване, точно птичка, и влюбленными глазами смотрела на Антона. Он вроде был счастлив, по крайней мере, не раз говорил об этом, но в глубине его глаз таилась печаль. Причем видела ее не только я, но и Машка. И тогда ее улыбка становилась грустной. Мы все как будто чего-то ждали. Какой-то развязки. Странное это было время, зыбкое.
В конце мая неожиданно позвонил Рахманов.
– Привет, – сказал неуверенно. – Как дела?
– Ты ведь не за этим звонишь? – спросила я, с трудом справившись с волнением.
– Не за этим, – посуровел он, а потом заговорил неожиданно мягко: – Завтра суббота, у меня выходной. Если хочешь увидеть сына, приезжай.
Я едва дождалась утра. Косилась в страхе на телефон, а по дороге к дому Рахманова отключила мобильный, все боялась, что он вдруг передумает. Возле калитки меня встретил охранник, повел в сад. В тени под деревьями в плетеном кресле сидел Рахманов и пил кофе, на столе были разбросаны бумаги. Солнце пробивалось сквозь листву, на вымощенной плиткой тропинке стояли лужицы – клумбы недавно поливали. Заросли цветов, пение птиц… идиллическая картина. И лицо Олега в первое мгновение показалось мне иным, слишком спокойным, умиротворенным, что ли. Он поставил чашку на стол и поднялся мне навстречу.
– Рад тебя видеть, – сказал без насмешки и улыбнулся. Лицо его стало привычным, и слева в груди больно защемило, так больно, что я сбилась с шага и хрипло ответила:
– Салют.
Он едва заметно поморщился.
– Ты все такая же, – сказал с укором.
– Ты тоже не изменился.
– Как знать, – хмыкнул он. – Как знать… Садись. Хочешь кофе?
– Нет, спасибо.
Руки у меня дрожали, я боялась, что не справлюсь с собой.
– А вот и Николенька, – сказал он, глядя поверх моего плеча.
Очень медленно я повернулась. Няня шла по тропинке, держа на руках моего сына, светловолосого карапуза с глазами Рахманова. Он был такой большой, что я испугалась, забыв, как быстро растут дети в его возрасте. Он держал в пухлых ручонках мишку и смотрел на меня очень серьезно.
– Здравствуй, – сказала я, шагнув ему навстречу, не зная, что еще сказать и что сделать. И протянула руки. А мой ребенок отвернулся от меня и вдруг заплакал.
– Пришла чужая тетя… – запричитала няня. – Не бойся, дорогой, тетя ничего плохого не сделает…
– Иди к папе, – позвал Рахманов и взял сына на руки, тот повернулся к нему, вцепился пальчиками в его ладонь и сразу успокоился. – Ты сама виновата, – понаблюдав за мной, сказал Рахманов, а я ответила:
– Знаю.
– Ну, что, познакомишься с тетей? – обратился он к сыну. – Тетю зовут Юля, она приехала к нам в гости. Дай ей ручку. – Малыш настороженно посмотрел на меня и отвернулся. Мы сидели в молчании, кровь стучала в висках, и я боялась, что упаду в обморок. – Может быть, воды? – спросил Рахманов, и в голосе его было столько самодовольства, столько злобной радости, что я едва сдержалась, чтобы не вцепиться ему в горло. Если бы не сын на его руках… если бы…
Ребенок понемногу успокоился, и я смогла притронуться к нему, а потом неловко взяла на руки, замирая от боли и счастья. Руки не слушались, они успели забыть, что такое ребенок, я боялась оказаться неловкой и по-прежнему не знала, что сказать. Смотрела на него и улыбалась, а он коснулся пальчиками моих губ и вновь потянулся к отцу. Рахманов позвал няню, она пришла и забрала сына.
– Пройдемся? – предложил он мне.
И мы пошли в глубь сада. Успевшие высохнуть плиты дорожки напоминали мне надгробья, и от этого становилось не по себе.
– Не считай меня бесчувственным, – заговорил Рахманов. – Мне тоже было нелегко сейчас. Тоже
