– Снова в нем солдат заговорил, на душе полегчало. Напевает, – проворчал старик. И что это за человек? Пойми его…
– А ну-ка, у кого лопаты, принимайтесь, за работу! – крикнул Шмая. – Будете без дела стоять, пятки замлеют…
– Ты что это, сынок, такой веселый? – спросила старая соседка.- Уж не хватил ли на хуторе самогона?
– Эх, дорогая моя, кабы мы этой самой меланхолии волю дали, так нас бы давным-давно на свете не было. Один мудрец, нищий, сказал мне однажды, что день, когда мы не смеялись, – это день потерянный. Но ничего, мы ещё посмеемся, всем врагам назло! Эх, рассказал бы я вам одну забавную историю, да время сейчас не то…
– Шмая, скажи, дорогой, сколько лет прожил твой дед? – спросил вдруг извозчик Хацкель.
– Мой дед? Всего сто шесть лет…
– А отец?
– Э, мой отец, кабы не был убит под Порт-Артуром, дотянул бы до ста.
– Человек вроде тебя, – Хацкель хлопнул его по плечу, – такой человек, как ты, должен жить по крайней мере полтораста лет!
– Это за что же мне такое наказание? – удивился Шмая. – Разве я кому-нибудь зло причинял?
Он поднял голову к шумящим дубам. Они тяжело стонали, а когда ветер стихал, слышно было, как падают листья. Лес предвещал новый дождь, по которому здесь, конечно, никто не скучал.
Ночью лес расшумелся, как перед бурей. Люди кое-как устроились на ночлег. Шмая и ещё несколько человек, вооруженные винтовками, охраняли лагерь.
Шмая вдруг услышал стук колес, переглянулся с парнями, и глаза у него загорелись: что ещё за новая напасть?
Глухой стук приближался.
– Может быть, разбудить народ?
– Погоди, детей испугаешь…
– А начнут стрелять, убивать – лучше будет? Если на нас нападут, будем драться до последнего…
– Тише! – перебил Шмая и направился в сторону тракта.
Показался воз, другой, третий, рядом с возами шли крестьяне и мирно беседовали.
– Стой! Кто идет?
Первый воз остановился. Стихло. Несколько человек подошли, огляделись.
– Крестьяне… Из Петривки…
Шмая подошел к возам и вдруг услыхал знакомый голос:
– Спивак! Это ты, братец? Не узнаешь Михайлу Шевчука?
– Михайла! Как ты сюда попал?
Поздоровались, обнялись. Шевчук рассказал:
– Слыхали мы, что бандиты пожгли ваше местечко. Собрали в деревне у бедняков хлеба, картошки, ещё кое-чего и повезли вам. А в местечке никого нет. Какая-то бабушка рассказала, что в лес, мол, ушли. Вот мы вас и ищем. Привезли, что можно было…
– Боже мой, боже мой… – вмешалась в разговор Ковалиха, пожилая крестьянка в потертой свитке, закутанная в большую старенькую шаль,- У нас на площади, у церкви, гадюки проклятые шестерых убили. Чтоб к большевикам не уходили. Грозились, если кто хлеб в местечко повезет,- убьют. Слыханное ли дело? А мы знаем, как вы тут мучаетесь с малыми ребятами…
Шмая сияющими глазами смотрел на Михайлу. Он издавна знает Шевчука. Когда Шмая с отцом ходил в Петривку крыши чинить, они всегда останавливались на ночлег у Шевчука. А тот бывал желанным гостем у Спиваков. Знал Шмая и Ковалиху, сейчас она стояла у воза и раздавала подходившим людям ржаной хлеб, яблоки, картошку. Муж Ковалихи, кузнец, погиб на войне, а она осталась с четырьмя детьми.
С возов сняли мешки и торбы. Никто уже не спал. Не верилось, что в такую трудную минуту придет помощь, а она пришла так вовремя и так неожиданно!
Голос Ковалихи отвлек Шмаю от воспоминаний:
– Может быть, возьмем к себе в деревню ребятишек? Жалко ведь. Замерзают небось. Спрячем у себя.
– Спасибо, пройдет несколько дней, вернемся домой…
– Дай-то бог!
– А если погибнем, на кого дети останутся?
– Ты что глупости говоришь, Хацкель! – рассердился Шмая. – Долго так не может быть – без власти. – И, глядя на Шевчука, на Ковалиху и других крестьян, стоявших у своих подвод, добавил:
– Ничего, живы ещё на свете добрые, сердечные люди! Значит, все горести переживем!
– Это ты правильно сказал, Спивак! – подтвердил Шевчук. – Мы о вас не забудем… Что в силах наших, сделаем, поможем…
– Спасибо, дорогие земляки! Дай вам бог счастья!
Подводы тронулись с места. Взволнованные и взбудораженные беженцы ещё долго смотрели им вслед.
Разбойник Шмая и извозчик Хацкель жили в одном курене, спали на одной дерюге, ели из одной миски, сменяя друг друга, стояли на часах с винтовкой и охраняли новый лесной поселок, живший то страхом, то надеждой.
В одну из ночей Шмая стоял, прислонившись к дереву, на дороге недалеко от местечка и вслушивался. Увидев Хацкеля, он сказал:
– Послушай, какой шум…
– Кажется, кто-то плачет…
Они смотрели друг на друга. Так смотрят солдаты, когда идут в атаку.
– Эх, – Шмая махнул кулаком, – кабы не народ в лесу, да будь у меня пулемет, гранаты, я бы сейчас ворвался туда и устроил бы им…
– Тише! Слышишь? Кто-то кричит. Знакомый голос…
– Что ты говоришь?
– А ты прислушайся. Честное слово…
– Говорят, при Петлюре есть какой-то еврей министр. Не он ли к нам в гости приехал?
Может быть, он и устраивает погромы?
– Кто знает? Весь мир с ума сошел…
– Послушай, а может быть, вернулся отряд?
– Да! Кажется, и в самом деле наши ребята! – обрадовался кровельщик.
Шаг за шагом они, затаив дыхание, приближались к местечку.
Вскоре Шмая и Хацкель стояли, окруженные усталыми, измученными знакомыми парнями и рассказывали им о несчастье. Кровельщик побежал в лес с доброй вестью.
Никто не заметил, как начало светать. Так же незаметно пошел чистый мягкий снег – первый снег, прикрывший груды пепла.
Душой местного ревкома и отряда был Фридель Билецкий, или Фридель Наполеон, как называли в местечке сына портного Билецкого. Высокий худощавый человек лет тридцати. Спину ему согнула сперва жизнь в отцовском доме, а затем каторжная тюрьма в Сибири. Юношей Билецкий уехал в Киев, взялся за учение, давал уроки, связался с подпольщиками, работал слесарем на фабрике, стал профессиональным революционером.
Вернувшись на родину, он организовал отряд, который начал бить гайдамаков, батьков и прочих бандитов, налетавших на злополучное местечко. Хоть на фронте ему воевать не пришлось – он восемь лет пробыл в Сибири, – с бандами он дрался, как настоящий стратег. Отсюда и пошло – Наполеон. В местечке ведь редко встретишь человека без прозвища…
