ступает на пуантах, вывернув колени, поднимая длинные худые ноги. Но тут он опустился на все четыре конечности и снова стал почти псом. И возобновил сосредоточенное обнюхивание земли, однако часто поглядывал вверх, проверяя, продолжает ли Делия стоять на скалистой крутизне. Когда наконец колени у нее ослабели, она очень осторожно опустилась на уступ, но это его не вспугнуло. Он уже свыкся с ее присутствием, и его взгляд, коротко скользнувший по ней, сказал: «Этой женщины там, наверху, бояться нечего».
Что он разыскивал или что хотел узнать, осталось для нее тайной. Она все еще ждала, что он начнет собирать камни, как все те люди, которые летали на Луну, но он только обнюхивал землю, неторопливо обходя крыло по широкой дуге, как Алиса каждое утро обегала трейлер, опустив нос к земле и читая по ней, как по книге. А когда он как будто остался удовлетворен тем, что узнал, то вновь поднялся во весь рост и оглянулся на Делию — последний взгляд через плечо, перед тем как опуститься на четыре конечности и скрыться под «крылом». Серьезный, вопрошающий взгляд, какой бросает собака или человек, перед тем как уйти по каким-то своим делам, взгляд, который говорит: «Ничего, если я уйду?» Будь он собакой, и будь Делия рядом с ним, она почесала бы гладкую шерсть головы, ощутила бы твердость кости под ней, обвела бы ладонями мягкие уши. «Конечно, ничего; идите, идите, мистер Пес». Вот, что сказала бы она своими ладонями. Тут он заполз в темноту под изгибом «крыла», где, догадалась она, находилась дверца или люк, ведущие внутрь аппарата, и через некоторое время он улетел в темень июльской луны.
Потом неделю за неделей по ночам, когда луна заходила или еще не взошла, Делия высматривала вспышку и стремительный штрих чего-то, прорывающего темноту юго-запада. В первый месяц она еще дважды видела, как он прилетал и спускался в ложбину с западной стороны Вершины Хромца. Оба раза она оставляла бабушкин кольт в трейлере и шла туда, и сидела в темноте на уступе над ложбиной, и часа два наблюдала за ним. Возможно, он ее ожидал или узнавал ее запах, потому что оба раза он вытягивался во весь рост и смотрел на нее, едва она садилась там. Но потом снова принимался за свое дело. «Этой женщины бояться нечего», — говорил он своим телом, продолжая обнюхивать землю, расширяя и расширяя круги, иногда захватывая в пасть ком земли или веточку и пробуя на вкус, совсем как незлобивые собаки, когда что-то исследуют, не обращая внимания на тех, кто гуляет с ними.
Делия уже пришла к выводу, что ложбина под Вершиной Хромца — одна из постоянных его стоянок, вроде тех десяти мест, на которых она вновь и вновь останавливалась, пока пасла овец на горе Джо- Джонса, однако после этих трех раз в первый месяц она его больше не видела.
В конце сентября она пригнала овец назад в «О-штрих». После того, как ягнят увезли, на осень она погнала отару своих чурро в нельсоновскую прерию, а в середине ноября, когда выпал снег, пригнала их в овчарни. До сезона окота работы для нее на ранчо не было. Иисус и Алиса были собственностью «О- штриха». Они стояли во дворе и смотрели ей вслед.
В городе она сняла ту же комнату, что и в прошлом году, и, как и прежде, потратила большую часть годового заработка на то, чтобы напиваться и угощать других пастухов. На небо она больше не смотрела.
В марте она вернулась на ранчо. В колючую погоду они строили загоны и навесы для окота и перевозили беременных маток из Грина, где те кормились сечкой пшеничной соломы. Некоторые матки разрешались от бремени в трейлерах еще в пути, и после каждой перевозки появлялся новый вал новорожденных ягнят. Делия работала в ночную смену в паре с Роем Джонсом — он выращивал в долине сахарную свеклу и всегда приезжал на ранчо к началу окота. В черные леденяще холодные ночные часы одновременно рожали по восемь— десять маток. Тройни, двойни, крупные одиночки, четверни, овцы с мертворожденными ягнятами, овцы, слишком больные или ошалевшие для материнства. Они с Роем снимали шкурку с дохленького ягненка, тушку скармливали собакам, а в шкурку завертывали отвергнутого ягненка, для того чтобы обмануть овцу, разродившуюся мертвым ягненком, принудить ее признать в сироте свое собственное дитя, и иногда это срабатывало. Все загоны для скота и все навесы переполнялись, так что окотившиеся овцы нередко жались в холодном поле в ожидании свободного места.
Вытаскивать застрявших ягнят рукой в перчатке не полагалось. Следовало вводить пальцы в матку, чтобы повернуть ягненка, или затянуть веревочку на ножках, или ухватить за копытца, а потому руки Делии всегда были мокрыми и холодными, и вскоре кожа потрескалась и начала кровоточить. На время окота работников селили в старых переделанных школьных автобусах; к рассвету она валилась на койку, но не могла заснуть, стуча зубами от озноба в неотапливаемом автобусе, а в окна сочился серый рассвет и поднимался нескончаемый дневной шум. Все работники ходили простуженные и надсадно кашляли. На Роя Джонса было страшно смотреть из-за сизых, как синяки, мешков под глазами, и Делия полагала, что сама она выглядит не лучше. Но с начала окота она ни разу не смотрелась в зеркало, даже для того, чтобы провести щеткой по волосам.
К концу второй недели почти все овцы разрешились от бремени. Ночи стали спокойнее. Погода прояснилась, и тонкая корочка снега стаяла с травы. В тусклом свете луны Делия стояла перед навесом и пила кофе из термоса. Она откинула голову, задерживая во рту теплый кофе, и, когда, проглотив его, опускала подбородок, успела краем глаза уловить зеленую вспышку и узенькую желтую полоску, прочерчивающую небо в такой дали, что кто угодно другой принял бы это за метеор. Но полоска была яркой и изгибалась с юго-запада прямо на запад, быть может, к Вершине Хромца. Женщина стояла и смотрела. Она же зверски устала, и горло обложило до того, что прокашляться невозможно, и пальцы у нее еле-еле удерживают термос, такие растрескавшиеся и саднящие.
Она сказала Рою, что больна, и, может, он управится без нее, если она поедет в город к врачу. Она взяла один из пикапов, собственность ранчо, и проехала немного по шоссе, а потом свернула на ухабистый проселок, который вел на склоны Джо-Джонса.
Ночь выдалась безупречно ясной, и можно было видеть далеко вперед. Ей еще оставался час пути до выпасов овец чурро, когда она различила желто-оранжевое свечение за черным краем гребня, слабый ореол, такой, какие летом указывают на дальний пожар среди гор.
Пикап ей пришлось оставить у подножия Вершины и последнюю милю взбираться пешком, пришлось взять фонарик, чтобы высматривать тропу, потому что к этому времени дрожащая красноватая подсветка угасла, и небо затянула густая пелена дыма, поглотившая звезды. Глаза у нее щипало, жгло, из них бежали слезы, но дым смягчил ее саднящее горло. Она поднималась медленно, дыша ртом.
«Крыло» прожгло тормозной след через можжевельники на Вершине и развалилось кусков на сто. Она блуждала между обгоревшими деревьями и обломками, светя фонариком в дымную тьму, не надеясь найти искомое, но увидела его в стороне от обломков металла на гладкой плите у края обрыва. Он дышал тяжело и неглубоко, гладкая шерсть из коротких каштановых волосков спуталась от крови. По тому, как он лежал, она сразу поняла: у него сломана спина. Когда он увидел приближающуюся Делию, лоб у него наморщился от тревоги. Больная или раненая собака кусается, это она знала, однако примостилась на земле рядом с ним. «Это всего только я», — сказала она, посветив фонариком не на него, а на свое лицо. Потом заговорила с ним.
— Ну, хорошо, вот я и тут, — сказала она, не замечая смысла своих слов, да и есть ли в них вообще смысл, и только потом вспомнила, что, скорее всего, он был глухим. Он вздохнул и отвел взгляд.
Вблизи на собаку он был похож совсем мало — только удлиненной головой, ушами, круглыми глазами. Он лежал на боку, вытянувшись, как пес, который попал под машину и умирает на обочине. Но ведь и человек вытягивается так, умирая. Вместо двух передних лап с подушечками и когтями у него были руки с маленькими пальцами без ногтей. Делия предложила ему воды из фляжки, но он, казалось, не хотел пить, а потому она просто продолжала сидеть рядом, держа его руку, гладенькую, точно шкурка ягненка, такую мягонькую на ее загрубелой, растрескавшейся ладони. Батарейки в фонарике разрядились, и, сидя в холодной темноте, она нащупала его голову и гладила ее, бережно проводя ноющими пальцами над костью его черепа и вокруг мягких ушей, расслабившихся челюстей. Возможно, для него в этом не было особого утешения, но ее это умиротворяло.
Она услышала, как он вздохнул, а потом вздохнул еще раз, и она подумала, что существо умирает. Тогда летом она не раз прикидывала, как койот, а особенно собака, отнеслись бы к этому песьему человеку, а теперь, ожидая, что он снова вздохнет, она пожалела, что не захватила с собой Алису или Иисуса, но вовсе не из прежнего любопытства. Много лет назад умер ее муж, и в ту секунду, когда он испустил последний вздох, ее тогдашняя собака отчаянно залаяла и заметалась между парадной дверью и черным ходом, словно услышала или увидела что-то. Люди говорили, что душа ее мужа улетела из двери или
