– Я не могу обманывать ни себя, ни своих клиентов. К тому же я хочу заняться совершенно иной работой.
– Какой же, если не секрет?
– Живописью.
– Как говорит нам история, немало юристов совмещало юриспруденцию с творчеством, и весьма удачно, смею заметить. Наше образование дает возможность заниматься едва ли не чем угодно… Да. Впрочем… Фемида требует с тебя по полному счету. – Снова вздохнув, сэр Бидденден повертел кольцо на безымянном пальце и подписал все необходимые документы.
Не прошло и нескольких месяцев, а имя Джанет Шерфорд уже стало известно не только в Ноттингеме, но и во всей центральной Англии.
Ее картины не были картинами в точном смысле этого слова, если под ним подразумевать реальное или условное изображение предметов… Но в смятенном потоке линий и пятен на ее работах даже достаточно далекими от искусства людьми легко читались определенные образы и еще больше – состояния. От них шла физически ощутимая энергия, но не ударной волной, а ровным теплым уверенным потоком. Даже в вещах, рассказывающих о чувственных наслаждениях плоти, не было вожделения, в них ровным теплом светилось счастье дарящего и даримого тела… Но все же многие внимательные зрители, и в первую очередь сама Джанет, чувствовали в таких ее работах какую-то недосказанность, незаконченность.
Джанет, и прежде весьма замкнутая и жившая больше внутренней, чем внешней, жизнью, стала почти совсем нелюдимой. Она не чуралась людей, но у нее просто не было в них необходимости. Часами бродя по Ноттингему и с каждой прогулкой все глубже открывая для себя его романтику и мистицизм, равных которым не было, пожалуй, ни в одном другом английском городе, она видела не людей, а настроения и страсти. И, с радостью впитывая их, она чувствовала, как внутри нее они переплавляются в уверенность в выбранном ею пути и потребность работать еще больше.
Осенью, когда холм ноттингемского замка порыжел опавшими листьями, по утрам отливавшими серебром, она вдруг ощутила, что должна отдать память родителям не только в своем сердце, но и творчеством. Парный портрет, портрет любящих, но не угадавших друг друга до конца мужчины и женщины, отчетливо виделся ее внутреннему взору, и Джанет с головой ушла в работу. Час за часом она просматривала присланные Стивом пленки с ранними телевизионными записями Пат, читала ее осуществленные и неосуществленные сценарии и даже съездила в Королевскую музыкальную академию, чтобы найти координаты кого-нибудь, кто учился вместе с Патрицией Фоулбарт. Она читала романы начала семидесятых и, конечно, слушала «Битлз».
Но с Пат было все-таки проще – куда сложнее обстояло дело с пониманием Мэта. Его образ, на мгновение явившись ей, постоянно опять ускользал в каком-то неподвластном ей тумане. И не раз, бросая с досады кисть, Джанет садилась прямо на старинный рассохшийся паркет переделанного под мастерскую охотничьего зала, вызывая перед собой широкоскулое загорелое лицо Паблито, ибо он один, казалось Джанет, мог бы помочь ей… Даже Стив со всеми его рассказами был не в силах проникнуть в загадочную и для него душу давно ушедшего друга.
– Он был открыт всем ветрам и в то же время бессилен перед ними. Большего сказать мне не дано, – как-то признался он дочери, и она прекратила бередившие его душу расспросы.
Ответ нужно было искать в песнях. И она по Интернету добралась до архива Зала Славы, откуда достала несколько неизвестных ей текстов Вирца и, перечитывая их в сотый раз, вдруг вздрогнула, пораженная внезапно пришедшей мыслью: главным чувством в мировосприятии ее отца было щемящее чувство всепрощения – как падший ангел, которому ведомы были иные миры, он смотрел на этот мир глазами мудрого ребенка, отстраненно, но с сожалением наблюдающего за жалкой суетой взрослых. Ему было доступно слишком много – и потому нужно так мало. И эта мудрая детскость отца по каким-то роковым причинам не совпала с мировосприятием ее матери, так умевшей и любившей помогать страдающим душам…
Ее полотно произвело настоящий фурор. В нем видели и вечное выражение мужского и женского, и не менее вечное их противостояние, и апофеоз страсти, и трагедию непонимания, пытаясь при этом привязать манеру исполнения к какому-нибудь существующему течению. Джанет счастливо, но спокойно улыбалась, давая многочисленные интервью.
– Я не принадлежу и не хочу принадлежать ни к каким течениям. Я не пишу в защиту одних идей против других. Я работаю, только выражая себя, это самореализация, не больше.
Работа над этой картиной словно прорвала в Джанет какие-то плотины, и ее рука стала еще точней, а палитра ярче. Картинами она проясняла свое прошлое, а прошлое давало ей пищу для новых работ: у нее появилось много полотен, посвященных средневековью, особенно инквизиции, но и эти работы были лишь выражением ощущений, а не изображением. Она стала пробовать себя в новых техниках, пытаясь создать на холсте рельеф и добиваясь драматически-скульптурного эффекта.
Так прошел почти год – в упоении работой и полном самозабвении, и только в редких снах, как в прозрачном жарком мареве, появлялись перед ней призрачно-зеленые глаза, словно напоминавшие о том, что была и где-то есть другая, кроме творчества, жизнь, в которой она еще не достигла гармонии…
В мае Стив устроил в Нью-Йорке ее выставку.
Джанет летела в Америку с чувством легкой грусти не очень нужного возвращения в нелепую юность. Дом на Боу-Хилл стал штаб-квартирой американских гендерных исследований, и она прошлась по комнатам и этажам, порой не узнавая их – как и многие из нынешних обитателей дома не узнавали в этой молодой серьезной женщине с узкими плечами и каким-то отрешенным лицом ту, словно летящую, влюбленную в себя и мир юную дочку Патриции Фоулбарт.
Выставка открывалась в одном из самых престижных залов Нью-Йорка – в галерее Николса Палмера, да и фамилия автора была уже достаточно известной – словом, публика ожидалась избранная и шикарная. Утром, под удивленным взглядом Жаклин, Джанет спустилась в столовую в том же самом полотняном костюме цвета обработанной древесины, в котором и прилетела.
– Ты с ума сошла, – мягко улыбаясь, остановила ее француженка, которая в свои почти сорок не потеряла девической страсти к нестандартным нарядам. – Это же Нью-Йорк! Даже Стив решил тряхнуть стариной и появиться по-настоящему изысканным мужчиной! Между прочим, я специально сшила тебе к этому дню подходящее платье.
Но Джанет только поцеловала ее в крепкую розово-смуглую без пудры щеку.
– Спасибо, но, честное слово, я совершенно того не стою. Я буду в чем обычно.
