Вернисажная толпа гудела привычным оживленным гулом, из которого ухо выхватывало то восторженное восклицание, то ядовитый шепоток неодобрения. Джанет, мало кому известная здесь в лицо, бродила по залу, на мгновения задерживаясь около многочисленных групп или любителей рассматривать картины в одиночестве. Ее не интересовали мнения – она пытливо всматривалась лишь в лица, пытаясь прочесть на них отражения тех чувств, которые были вложены ею в то или иное полотно. И когда лицо звучало в унисон с ее замыслом, ее собственное вспыхивало ревнивой и радостной улыбкой. Большая же часть поздравлений и похвал доставалась Стиву, так и лучившемуся гордостью – той отраженной гордостью за близкое тебе существо, которая зачастую бывает гораздо слаще гордости за себя самого.
…От массивных дубовых дверей зала донесся глуховатый ропот, всегда сопровождающий появление модной или значительной персоны. И действительно, быстрым, но неспешным шагом в зал вошел сухопарый высокий старик, по пятам за которым почтительно шла свита, состоящая в основном из сорокалетних бородачей и разодетых юнцов. Старик небрежно замедлял шаг у каждой картины и делал подобающую моменту мину на высокомерном лице. Но самое удивительное заключалось в том, что его выражения, так или иначе, всегда точно отвечали замыслам автора. Джанет с интересом двинулась по направлению к вошедшему, думая о том, что вот так, наверное, будет выглядеть в старости и Хаскем: презрение ко всему и точность во всем.
– Простите, а кто это? – не удержалась она, обратившись к первому попавшемуся на ее пути через огромный, заполненный до предела зал.
В ответ грузная девица, по виду и манерам – неутомимая посетительница каких только можно выставок, сначала оторопело взглянула на нее густо подведенными глазами, а потом, возмущенно фыркнув, отвернулась. «Бедная», – подумала Джанет и почти вплотную подошла к заинтересовавшему ее гостю, судя по реакции девицы – несомненно какой-то местной знаменитости. Старик как раз подошел к картине «Этюд 66», посвященной ее родителям. И вдруг в его непроницаемом лице что-то дрогнуло, и он надменно повернул свою птичью голову к свите, взглядом приказывая ей оставаться на месте, а сам сделал еще один шаг к большому, высоко повешенному холсту. Все замерли, и в этом живом молчании половины зала прошла, быть может, целая минута. И тут Джанет, стоявшая близко к старику, увидела, что по его ввалившейся щеке медленно катятся две отливающие перламутром слезы.
– Этого не может быть, – прошептал он. Свита немедленно обступила его, засыпая вопросами. – Покажите мне ее. – Старик нервно закрутил головой. От свиты отделился какой-то напомаженный юноша и, по-видимому, собрался искать автора.
– Не трудитесь, прошу вас, – остановила его Джанет. – Это моя картина.
– Вы!? – на лице старика отразилось явное недоверие. – Но, деточка, вам никак не больше двадцати пяти, а здесь я вижу психологию людей именно четвертьвековой давности, когда вы, возможно, еще и зачаты не были.
– Была, – просто и ясно глядя ему в глаза, ответила Джанет.
– Предположим, – усмехнулся старик. – Но здесь я вижу не только поколение, я вижу душу моего сына, которого вы никак не могли знать, поскольку он погиб, вероятно, еще за несколько лет до вашего рождения…
«Да, потому что это был мой отец», – готово было сорваться с губ Джанет, но в последний момент она вспомнила о Стиве, стоявшем где-то в глубине зала за ее спиной, и поняла, что не может предать его сейчас так публично и скандально. И она тихо сказала:
– Но моя мать была почти этого возраста…
– Господи, причем здесь ваша матушка!? – неожиданно взорвался старик, явно приходившийся ей дедом. – Я говорю о сознании одного-единственного человека! Кстати, как вас зовут? Ах да, – и старик уткнулся носом в проспект, но пока он искал фамилию, со всех сторон уже угодливо неслось:
– Шерфорд, Джанет Шерфорд!
– Это дочь покойной Патриции Фоулбарт… Но ни одно из этих имен ничего не изменило в старческом брезгливом лице. Он снова повернулся к Джанет.
– Итак, жду вас у себя. Машина завтра в восемь. – И, гордо закинув голову, повернулся, чтобы уйти.
– Но разве вам не интересно посмотреть остальные картины? – уже почти в спину ему спросила Джанет.
– Нет, – буркнул он. – Мне и так все ясно. – И толпа раздалась, пропуская мэтра бостонской школы.
После завершения легкой коктейль-парти, как обычно, венчающей подобные мероприятия, Стив сам подошел к дочери.
– Ну что, познакомилась с дедушкой?
– Это действительно он?
– Да, Губерт Вирц собственной персоной. Ханжа, великолепный талант и невозможный сплетник. А ведь когда-то его слово было для меня законом. Теперь же… Живет отшельником, если не считать его, так сказать, миньонов.[39]
– Даже не знаю, радоваться или нет. И… признаваться или…
Стив положил теплую руку на ее зардевшуюся щеку.
– Это ты можешь решить только сама. Здесь я тебе не советчик… и не судья. – Джанет посмотрела прямо в его глаза – так, что Стив с радостью и болью, которые, впрочем, поспешил скрыть, прочитал в родном синем взоре именно тот ответ, на какой в глубине души надеялся. – Ведь лишней славы это тебе не принесет, – словно извиняясь, добавил он. – К тому же Губерт перестал общаться с Мэтом задолго до его гибели…
– О чем ты говоришь, папа!? – возмущенно остановила его Джанет, которой мучительно было слышать оправдания того, кого она любила теперь больше всех на свете.
Утром машина, за рулем которой сидел надушенный и подкрашенный юноша, поглядывавший на Джанет несколько свысока, примчала ее в Бостон, вернее, на уединенную виллу по дороге в Куинси. Дом ей сразу не понравился: слишком много внешнего, причем внешнего не для того, чтобы закрыть от посторонних свое внутреннее, а внешнее как выражение себя истинного. И десятиминутное ожидание мэтра в длинном, со стеклянным потолком, полукабинете-полустудии только укрепило Джанет в этом мнении. Наконец мэтр
