что она смеется надо мною, но Бржесская была серьезна.
— Что вы делали в это время?
— Молилась.
— На иноязыках?
— Да.
— Каких?
— На всяких.
— Вы разве знаете языки?
— Когда молюсь, они открываются мне.
— С кем же разговариваете на молении?
— С богом.
— Вы его слышите?
— Слышу, а бывает — вижу.
— Каким же?
— В разных видах. Последний раз телком представился.
— Как же-вы с теленком на иностранных языках разговариваете? — возмущаясь уже, спросил я.
— Голос-то у него человечий...
Я положил ручку, вытер выступивший на лице пот.
— А в Березовой балке он в образе серой пичужки представился, — добавила Бржесская. — Сел на ветку возле креста, глядит...
— Вы давно верите в бога? — спросил я свидетельницу.
Мой вопрос был совершенно лишним для дела, но я не мог удержаться, впервые беседуя с так фанатично настроенным человеком.
— С детства. Отец меня водил в церковь.
— Значит, вначале вы были православной христианкой?
— Была. А потом к баптистам ходила.
— Где это происходило, в Белогорске?
— Нет, на Украине.
— Когда вы в Белогорск приехали?
— Во время войны эвакуировалась.
— И здесь к пятидесятникам попали?
— До этого еще к скопцам ходила, там же, на Украине. Готовилась воспринять царскую печать, да нашего проповедника заарестовали.
— За что?
— За веру.
— А может быть, за преступления? За эти вот царские печати. Ведь оскопление человека — это преступление.
— Святое дело, — не согласилась со мной Бржесская.
— Хорошо. Кто еще присутствовал в Березовой балке?
— Другие сами скажут. Пусть каждый отвечает за себя.
Знакомые слова, черт бы их побрал!
— Назовите ваших детей.
— Надька, Люська... и Василек.
— Они бывают на молениях?
— Бывают.
— Сами приходят или вы их приводите?
— Привожу.
— Зачем?
— Молиться.
— Они тоже на иноязыках говорят?
— Надька, умница, говорит.
— Сколько лет Наде?
— Двенадцать.
— Шомрин доволен, что они ходят?
— Привечает их. Когда конфетку, когда пряник даст.
— А как относится отец к тому, что дети молятся?
— Будто в суд на меня подал.
— Правильно сделал, — говорю я.
— Не суд земной, а суд божий нас рассудит, — замечает Бржесская.
— Вы Иосифа Шомрина знаете? — продолжаю допрос.
— Знаю. Сборщик утиля.
— Он же пресвитер в секте?
Бржесская опускает глаза.
— У нас все равны.
— Но Шомрин пресвитер. Так?
— Спросите у него. Пусть каждый отвечает за себя.
Я никогда так не уставал. Мне казалось, что я допрашиваю неделю, а не полдня.
Бржесская поставила под своими показаниями крест и ушла, прямая, плоская, на тонких, как ходули, ногах.
Другие свидетели были вызваны на вторую половину дня. Я поспешно собрал бумаги, закрыл в сейф и вышел на улицу, чтобы подышать свежим воздухом и успокоиться. Вот когда я почувствовал, что такое фанатизм сектантов.
Нужно менять тактику
После допроса Вороновой и Бржесской я был в отчаянии. Мне уже казалось, что я не справлюсь с делом, что нужно, пока не поздно, позвонить Леонову и сказать об этом.
Вечером, услышав о моих сомнениях, эксперт-криминалист Хадин, приехавший в Белогорск следом за мною, сказал:
— Не отчаивайтесь, Николай Алексеевич. Неудачи на первых порах расследования — обычное дело. Подумайте-ка о том, как поскорее пустить в ход вещественные доказательства. Вот мой совет: нужно провести у Шомрина тщательный обыск. И дело пойдет.
Признаться, я уже думал об этом, но мне хотелось побольше получить улик против Шомрина. Чтобы не сделать ошибку, я решил посоветоваться с районным прокурором Снежковым, с которым познакомился у начальника милиции. Снежков выслушал меня внимательно, пробежал глазами протоколы допроса свидетелей.
— Шомрин будет довлеть над свидетелями сектантами. Это ясно, — сказал он, прищуриваясь. — У вас достаточно оснований для избрания меры пресечения. Статья 227-я налицо. Шомрин — пресвитер изуверской секты. Допросите его.
Я принял этот совет и попросил прокурора присутствовать на допросе Шомрина. И вот Шомрин сидит перед нами, положив тяжелые руки на колени, глядит уверенно, спокойно, только подергивает пальцами серую бороду.
— Ваш паспорт? — прошу я.
Шомрин поднимает голову, моргает и, не торопясь, достает из бокового кармана паспорт, помятый, с загнутыми краями.
— Ваша фамилия?
Шомрин хмурится.
