логики, которая управляла моей жизнью. Как сын испытывал чувства противоречивые. Как внук был подавлен: любил-то меня, в сущности, один дед, просто и незамысловато. Как муж…
Я не был больше мужем. Как отец…
Мне только предстояло стать отцом, хотя родителем я был уже давно. Понятие «отец» было чужим для меня, никак ко мне не прирастало.
Глава IX. Круг второй: любовь к жизни
Одно из самых глубоких и неприятных разочарований — разочарование в том, что не в чем, собственно, разочаровываться.
Нельзя сказать, что я разочаровался в любви. Напротив, с годами я любил все нежнее и жаднее.
Проблема была в том, что я мог любить уже двух, а то и трех женщин сразу, одновременно, — искренне любить каждую по-своему. Нежно, трепетно и с большим удовольствием. При этом я легко переключался с одной на другую в течение секунд. Любовь, вопреки расхожим представлениям о ней, была для меня источником огромного наслаждения. Я не испытывал мучений, связанных с любовью. Каждое новое чувство чудесным образом не отменяло старую привязанность, но даже освежало ее. Мне не хотелось бросать одну ради другой. Вовсе нет.
Я, сколько ни прислушивался к себе, не находил фальши в своей философии любви. Напротив, я был именно честен в своем отношении к женщинам и любви.
Постепенно я понял, что подлинным и единственным источником любви к моим женщинам была любовь…
Хотел написать
Была
Когда я понял это, произошло отчуждение от любви. Где же тут отчуждение, спросите вы, лениво перелистывая страницу?
Отчуждение в том, отвечу я, лениво фиксируя утомленную мысль, что я перестал искать единственную женщину. Единственной и неповторимой оказалась не женщина, как ошибочно считал мой отец (ах, не успел раскрыть ему глаза на это!), а любовь к жизни, оказалась моя жизнь; чем больше женщин было в моей жизни, тем уникальнее была моя жизнь. (Совсем уж истины ради, чтобы не брать грех на душу, отмечу дорогой мне нюанс. В каждой женщине я искал единственную и неповторимую — и находил! А если не находил, у меня не складывался роман.)
Признаваться в любви мне стало легко, переключаться с женщины на женщину — одно удовольствие; совесть моя была чиста, а ум не находил ничего недостойного или предосудительного в моем поведении. Я никого не убивал и не хотел убить. Я наслаждался своей нормальностью.
Одно из двух: либо я был монстр, либо большими дураками были те, кто считал меня монстром (например, Юпитер Шемаханов); если бы я открыл им хотя бы часть своих секретов, меня бы либо испепелили, либо упекли за решетку дома скорби, не сомневаюсь.
И этот период сладчайшего отчуждения длился годами. Мгновение растянулось на годы и годы — я испытал нечто похожее на отчуждение от времени. В результате я стал испытывать проблемы с определением собственного возраста. Я был втайне от других до неприличия молод.
Иными словами, произошло отчуждение и от возраста. Именно в этот момент, когда я, сорокалетний, считал, что мне все еще двадцать с хвостиком, позвонил папа и тактично напомнил, что человек смертен. Про мир его праху, я уже, кажется, говорил. Не буду повторяться, чтобы не показаться сентиментальным. К тому же повторения в романе недопустимы. Круги допустимы (на круги своя — в разочаровании всегда присутствует элемент новизны, круг как бы разрывается и превращается в спираль, уходящую то ли в глубь веков, то ли в высь будущего), а повторения — ни в коем случае, ибо это способ отчуждения от художественности.
Кстати, первая буква имени Соломон всегда напоминала мне с намерением разомкнутый круг.
Глава X. Круг третий: Мау
Мау я увидел на похоронах отца. Признаться, я был в неведении относительно того, кого же она считает своим отцом. Кто для нее умер: отец или чужой человек? С одной стороны, узнать, что скончался не ее папа, просто хороший дядя, было бы для нее приятной вестью; а с другой стороны (я всегда мыслил ответственно, то есть диалектически, рассматривая вещи всесторонне), есть ли у нее настоящий папа? Лишать людей иллюзий, не говоря уже о том, чтобы организовывать утрату близких и родных, было для меня давно пройденным этапом. Ситуация была деликатной.
— Привет, Мау, — сказал я, глядя на поразительно свежую, спокойно прекрасную женщину, выделявшуюся в темной толпе своим светлым платьем. — Привет, сестра.
— Здравствуй, Вадим. Как я рада тебя видеть. Думаю о тебе каждый день. Но ты ведь мне не брат. Умер твой отец, а не мой. Разве ты не знаешь об этом?
— Знаю.
— Но ты не хотел говорить мне об этом… Понятно. Оберегал меня. Значит, тоже думал обо мне каждый день. Мне обо всем рассказала мама.
— А мне отец.
— Прими мои соболезнования.
— Спасибо.
— И я… Я тоже принимаю соболезнования. Он меня очень любил, да-да. И я его тоже любила. Это и моя потеря.
Мы обнялись. И я почувствовал, как бьется ее сердце. От нее исходил гармонирующий с ее обликом аромат: пахло незнакомыми мне, волнующими душу духами, в которые я тут же влюбился, отдав должное ее вкусу. Духи были легкими, дразнящими обоняние богатыми роскошными оттенками (то есть слегка «тяжеленькими») и не приторными. Чего ж вам больше?
— Ты замужем, Мау?
— Я была замужем. Долгое время жила за границей.
— А сейчас?
— Опять собираюсь замуж.
— За француза?
— Бери выше: за русского. Они сегодня богаче французов.
— За кого же? Я знаю многих русских.
— Как ни странно, ты его действительно знаешь. За того господина, с которым ты меня познакомил когда-то. Он до сих пор от меня без ума.
— Печень? Ты будешь мадам Печень? Мау, с ума сойти!
— Никогда. У меня неразменная фамилия Локоток, фамилия первого мужа матери.
— Это и моя фамилия…
— А как поживает Лора? — Мау оставила мои тихие слова без внимания.
— Она тоже по второму кругу замужем.
— Не за тобой ли?
— Мау, посмотри на меня: похож я на мужа вообще и на мужа очаровательной Лоры в частности?
— Ты очень даже годишься в мужья. Не надо из-за ложной гордости преуменьшать свои достоинства. Я всегда жалела, что ты мой брат.
Я просто обомлел. И это та самая глупая девчонка, у которой был высокий бюст и прелестный зад?
