вместе.
— Молчи, — прошептал Кирюшин.
Но жена подумала, что она спасет мужа, если исполнит требование гестаповцев, и назвала имена.
19
…Три дня Андрейка поджидал партизан. Часто он выходил на дорогу, всматривался в извилистые лесные тропы. Но никого, кроме часовых, там не было видно. Наконец прискакали всадники и сообщили, что колонна уже на подступах к лагерю. Андрейка побежал её встречать. Ему хотелось скорее увидеть Веру. Первым ему попался Дарнев на красивом коне.
— Здравствуй, дядя Лёша, — сказал Андрейка. — Где Вера?
Дарнев ничего не ответил. Когда они вошли в землянку, Дарнев сказал:
— Нет, Андрейка, нашей Веры. И никогда её с нами не будет. Её убили враги.
Он отвернулся, и Андрейка, догадываясь о чувствах друга, не стал расспрашивать.
Дарнев не мог рассказать Андрейке о том, что он узнал из допроса пленных — о гибели Веры.
Клюгге приказал разыскать Веру и доставить её живой или мертвой. Гестаповцы окружили дом, всё в нем перевернули, но её не нашли. Они подожгли дом и собирались уходить, как кто-то вдруг крикнул: «Следы! Следы на снегу!».
Все ринулись по следу и увидели в кустах боярышника Веру. Она потеряла много крови, но оказала сопротивление, стреляла в окруживших её врагов. Последним патроном хотела убить себя, но пистолет выбили из рук, скрутили её и притащили в кабинет Клюгге. И тут начался «допрос». Клюгге хотел видеть рану, которую получила Вера у своего дома. Рана уже не кровоточила, но как маленькая бледная звездочка зияла в запекшейся на груди крови.
Клюгге задавал вопросы. Вера молчала. Клюгге бесился и после каждого остававшегося без ответа вопроса приказывал вонзать в рану нож. Вера теряла сознание. Её приводили в чувство и снова мучили. «Ты подыхаешь, — кричал и топал ногами Клюгге, — ты издохнешь. Почему ты не кричишь: «За Родину, за партию, за Сталина и за что-то там ещё? Почему не кричишь?» Первый и последний раз за всё время допроса Вера ответила:
— Не перед свиньями бисером метать… Я умираю… и умру честно, как умирают люди… А ты мразь. Все вы мразь…
Рассказывали пленные и о том, как ранили начальника гестапо Клюгге. Его ранил Хортвиг. Он ворвался в кабинет и потребовал немедленного освобождения Литвина, Кирюшина и всех, кто взят по их делу. Говорили, что Хортвиг был совсем трезв. Когда Хортвиг увидел замученную Веру, он крикнул: «Что ты сделал, подлый!» А Клюгге сказал: «Ты пьян, как свинья. Пошел вон!». Хортвиг выстрелил в Клюгге и попал ему в руку. Помощник начальника выстрелил Хортвигу в затылок.
Эту историю впервые мне рассказал мой друг по оружию, партизан Трубчевского отряда Алексей, в марте 1942 года в тылу врага. С тех пор прошло много лет. После войны я был в Трубчевске. В маленьком краеведческом музее я видел портреты Веры Крысиной и её друзей. В музее нашлись и документы, официальным скупым языком рассказывающие об их героической деятельности, и я переписал их. От горожан я слышал много рассказов о юных подпольщиках, о славных делах, какие они в те тяжелые дни совершили во имя Родины.
Теперь, когда прошло много лет и мы из литературы и документов, вошедших в золотую летопись Великой Отечественной войны, узнали, что свершались дела куда более грандиозные и величественные, мы можем сказать: «Это — звенья, малые и большие, звенья одной и той же цепи». Трубчевцы — это Краснодон в первые месяцы тяжелой войны. И не было деревни, села, местечка и города на оккупированной врагом земле нашей, где бы не было своих краснодонцев. Партия и наша жизнь воспитали их. И в годы, тяжелые для Родины, они проявили и патриотизм, и поистине замечательное мужество. Мы не имеем права не рассказать о них.
ПО ДОРОГАМ К МОЛДАВИИ
1
Если жив человек, которого у нас в партизанском соединении прозвали Моряком, то он непременно добьется того, чтобы имя Петровича присвоили передовому колхозу или совхозу, лучшей машинно- тракторной станции или образцовой школе. А может быть, новый, только что выведенный сорт винограда назовут «Лоза Петровича».
Давно я расстался с боевыми друзьями, но почти каждого из них до сих пор отчетливо помню и о многих мог бы кое-что порассказать. Но, поскольку речь зашла о Моряке, признаюсь, что история его осталась не только в памяти, но и в моей записной книжке.
Настоящее имя Моряка — Георге Пятра. При первом же взгляде на этого широкоплечего, рослого молдаванина с загорелым лицом невольно приходила мысль о том, как иной раз ловко бывает пригнана к человеку кличка или фамилия. «Пятра» значит по-русски «камень», кремень». Лучше, кажется, про этого человека не скажешь. Появился он у нас в соединении в один из жарких июньских дней 1943 года с группой подрывников, вернувшихся с задания. Соединение в ту пору собиралось передислоцироваться из больших Олевских лесов Житомировщины в Городницкие. Я с комиссаром соединения Герасимом Яковлевичем Рудем укладывал штабные документы. Адъютанты навьючивали лошадей и нагружали повозки. Во время этих сборов нам представили Георге Пятра.
— Моряк Черноморского флота, — с гордостью отрекомендовал его Коля Фролов, командир диверсионной группы, — действовал как опытный партизан. Прошу принять в отряд.
Просьбу Фролова поддержал и его боец, партизан Науменко.
— Гарный хлопец, тильки мовчун. Загубив — мовчить и найшов — мовчить, а з такых добри хлопци бувають. Вин вже и сам партизанив, з яким-то дидом вдвох под укос поезда пускалы, — сказал Пауменко.
— А что ты так усиленно его рекомендуешь? — спросил я. — Боишься, что в отряд не приму?
— Боятысь нема чого, а все ж таки треба шось сказаты: дуже гарный хлопец.
— Ручаешься?
— Головой, товарищ командир.
Новичок стоял передо мной в положении «смирно» и лишь временами одергивал длинными большими руками китель. Правильнее было бы сказать — «бывший китель», до того он был изодран. Под кителем виднелась изношенная тельняшка. Черные латаные и перелатанные брюки побурели, залоснились, обтрепались и открывали ноги моряка чуть ли не до колен.
— Моряк, значит? — спросил я.
— Да.
