Низенький и тощий солдат с шарфом на шее, радостно кивнув, извлек из-за обшлага шинели пропуск на русском языке и предъявил. Его товарищ, сумрачно отвернув полу трубой брезентовой робы, тоже полез в карман за пропуском.
— Гитлер пльохо, — сказал низенький сипло. Он что-то затараторил, выразительно жестикулируя, тыча грязной рукой в робу товарища, в свои стоптанные башмаки.
Рубанюк, выслушав его, повернулся к начальнику штаба:
— Дайте ему бумагу, карандаш. Он хочет начертить схему огневых точек возле города и расположение складов, офицерских квартир.
Пока немец старательно что-то рисовал, полковник пояснил девушкам:
— Оба из обслуживающей команды. На передовую выгнали их два дня назад. Ругают своих офицеров, генерала…
Немец в брезентовой робе показал на свой воротник, махнул в сторону города:
— Там тьопло… Мьех.
Низенький, тыча карандашом в какой-то квадратик на своем чертеже, яростно требовал:
— Бух-бух!.. Пушка… Самольот… Генерал фон Рамштейн… Квартир… Подвал… бункер… никс… Генерал капут… Казино. Зеке ур официрен тринкен шнапс… Бух, бух!
— Понятно? — спросил Рубанюк смеясь. — Советует накрыть огнем квартиру генерала и офицерское казино. Там по вечерам офицеры пьют…
Немцы дружно закивали.
— Ну, товарищи! — Рубанюк повернулся к девушкам. — Не делайте, конечно, заключений, что все солдаты у Гитлера настроены уже так… Это первые ласточки. А теперь отдыхайте. И… желаю успеха.
— Нас оставят вместе? — задала вопрос Шляхова. — Мы просим.
— Хорошо. Будете в распоряжении капитана Касаткина. При нем не следовало бы говорить, да уж придется… Весьма опытный и умелый снайпер. Прошу, как говорится, любить и баловать.
— Есть! — нестройно ответили девушки.
Когда они вышли, Шляхова сказала Марии тихонько:
— Что ты хвастаться начала? Знамя, оружие…
Мария, пропустив упрек мимо ушей, со вздохом произнесла:
— Лучше б нам не показывали этих фрицев.
— Почему?
— Мне все проще казалось: появится немец, я возьму его на мушку и выстрелю. А теперь перед глазами будут вот эти… Они же не виноваты, что Гитлер погнал их против нас. Подумаю об этом, и рука дрогнет.
Шляхова строго посмотрела в разгоряченное лицо подруги:
— У меня не дрогнет. У фашистов же не дрожали руки, когда они швыряли бомбы на мое Запорожье… На эшелоны с детишками, на госпитали.
Рано утром Касаткин повел девушек в роту.
Шли по негустому, залитому ослепительно яркими солнечными лучами хвойному лесочку.
— Чем не подмосковный бор? — спросил Касаткин, поведя рукой. — Сейчас бы по парочке лыж… И — э-эх!
В лесу действительно было чудесно, тихо. Лишь где-то, севернее, время от времени глухо погромыхивало: «Гу-уу… Гуу-уу…»
Под валенками хрустел снег, с одной ели на другую суетливо перепархивала сорока, и когда она усаживалась на мохнатую, отягощенную снегом ветку, сыпалась серебристая пыльца. Сорока, избочив голову, лукаво глядела на людей, шагающих по тропке, и, дав им приблизиться, с шумным стрекотанием ныряла под опушенные снегом кроны елей, чтобы через мгновенье выпорхнуть впереди.
Девушки всей грудью вдыхали обжигающий воздух, такой крепкий, что от него, как от вина, кружилась голова. Возбужденные и этим воздухом, и великолепием ясного зимнего утра, они с необычайной полнотой чувств воспринимали все, что видели вокруг. От деревьев и разросшегося у их корней молодняка ложились на искрящийся снег мягкие тени. В просветы виднелась, то приближаясь, то удаляясь, неширокая река, местами укрытая толстым снежным покровом.
Мария оглянулась на подруг. Похорошевшие от мороза и ходьбы, с густым инеем на бровях и ресницах, они были под стать и ослепительно сверкающему зимнему утру, и этому девственно чистому снежному лесу.
— А здорово, дивчата! — воскликнула Мария. — Была бы я художницей… такими бы красавицами вас изобразила…
— Ты же не художница, — резонно возразила Нина Синицына.
— Девочки, взгляните, кто идет! — воскликнула Шляхова. Все оглянулись. По тропинке догонял их техник-лейтенант Репейников. Он очень торопился; полы его плащпалатки, подвязанной на шее, развевались, как крылья.
— Ну, берегитесь, — предупредил капитан Касаткин. — Замучает.
Репейников махал рукой, что-то кричал. Наконец он настиг девушек.
— Чегт знает что такое! — проговорил он, запыхавшись. — Чуть вас не пговогонил… Ф-у-уу… Мчался, как гысак на ип-подгоме…
Он снял ушанку и вытер ею лоб. Деловито оглядывая группу, прикидывал, откуда лучше снимать: опустился на колено, прищурил глаз, встал, отскочил в сторону, снова присел.
Девушки с любопытством наблюдали за ним. Заметив, что фотокорреспондент извлекает из-под шинели «лейку», Клава Маринина спросила:
— Вы нас не для газеты собираетесь снимать?
Репейников солидно кивнул:
— В агмии вы пегвые девушки-снайпегы…. Упустить такой кадг!..
— Так мы же ничем себя еще не проявили, — смущенно сказала Шляхова. — Только пленку зря израсходуете.
— Хогошо, — согласился Репейников. — Я щелкну себе на память. Для фгонтового альбома. А откгоете боевой счет, будет видно…
— Вы с девушками как-нибудь в засаду сходите, — не без ехидства предложил Касаткин. — Вот это будет кадр!
Репейников, сделав несколько снимков и пообещав навестить девушек на новоселье, повернул обратно. Прошли еще немного, и Касаткин остановился.
— Сейчас будет простреливаемая зона, — предупредил он. — Держитесь поближе к деревьям и не скучивайтесь. Кидает сюда частенько…
Вышли к опушке. Деревья здесь были иссечены осколками и пулями, одна сосна наполовину обгорела. Там и сям, пригибаясь и прячась в кустарнике, ходили солдаты.
— Немцы нас видят? — спросила почему-то шепотом Люба Сарычева.
— В бинокль могут видеть.
Став за деревьями, девушки жадно смотрели на открытую, залитую ярким солнечным светом местность.
Километрах в четырех впереди лежал город. Почти рядом в легкой морозной дымке вырисовывались фабричные трубы, купола церквей, крыши строений. Это был старинный русский город, о котором так много все слышали. Сейчас там находились враги.
Касаткин дал девушкам возможность немного постоять, осмотреться. Он умышленно привел их сюда, хотя была и другая, менее опасная дорога: пусть ознакомятся с обстановкой ещё до того, пока им придется выйти на передний край.
Минут двадцать спустя он вывел девушек кустарником к неглубокой, занесенной снегом и заросшей сосновым молодняком лощине. Искусно замаскированные, бугрились кое-где еле заметные холмики. Отмечая расположение землянок, словно из-под земли, тянулся дымок; за кустами слышался глухой говор.
— Складывайте пока вещевые мешки, — сказал Касаткин, — а я узнаю у командира, где он вас разместит.
