Оксана почти незаметным движением, как и все женщины, когда разглядывают их туалет, оправила свое платье, провела по волосам и, приосанившись, задорно спросила:
— Хороша?
— Хороша-то ты, Оксана, и без бархата, — сказал Иван Остапович, — а сегодня прямо-таки расчудесная.
Катерина Федосеевна и Пелагея Исидоровна внесли большие миски с дымящимся жарким. В комнате пряно запахло лавровым листом, перцем.
— Садитесь, дети, а то все наши труды пропадут, — приглашала Катерина Федосеевна, вытирая усталое, но довольное лицо.
Рассаживались со смехом, с шутками.
— Три минуты осталось, — объявил Иван Остапович, взглянув на часы и включая приемник. Он разыскал глазами меньшого братишку. — Сашко́! Порядка не вижу…
Сашко́, с тщательно причесанными вихрами, в шерстяном костюме — обновке, подаренной накануне Иваном Остаповичем, стремглав бросился в сени, вернулся с двумя замороженными бутылками шампанского.
— Что ж, предоставим первый тост батьку, — сказал Иван Остапович. — Петро, разливай. Федор Кириллович, действуйте.
Остап Григорьевич, проведя ладонью по лысине, с достоинством поднялся. В руке его чуть приметно дрожал стакан с искрящейся влагой. Он поправил усы, собираясь что-то сказать, но в это мгновение заиграли кремлевские куранты, и все встали.
Было так торжественно под невысокими сводами старой рубанюковской хаты, лица всех стоявших вокруг стола светились такой спокойной радостью, что Остап Григорьевич закрыл глаза, стараясь удержать слезы. Но они просочились сквозь крепко стиснутые веки, поползли по щекам. Старик торопливо вытер их и кашлянул от смущения.
— Я вот вспомнил про тех, кого нету с нами, — сказал он. — Про Ганнусю, про наших дорогих людей, которые отдали свою жизнь, чтобы семьи могли быть вместе, работать… в свободе…
Многое хотелось Остапу Григорьевичу сказать сейчас своей семье! Если бы он умел выразить свои чувства, он сказал бы, как гордится детьми, как радуется его сердце, когда он, бывший батрак, видит, по какой широкой дороге идут они, какие просторы открыты перед ними.
Нет, не сумел старый садовод рассказать о той отцовской гордости, что наполняла его. Обведя влажными глазами собравшихся, он только и мог произнести:
— Ну, дети мои, сыны и дочки мои… с Новым годом! С новым счастьем! Будем здоровые…
Позвякивали чарки, и хозяйки, пригубив вино, захлопотали около угощения. Федор Кириллович, осушив свой стакан, почмокал губами, покосился на Ивана Остаповича.
— Вижу, понравилось, — заметил тот, подливая ему.
— Винцо доброе… Ну, слабоватое, вроде ситра… Горилочка вернее.
— Перейдем и на горилочку. Мне как-то, за Брестом, пришлось повидать одного дегустатора, — смеясь, вспомнил Иван Остапович. — Проезжаю, сидит у дороги землячок, из тыловой команды. Бутылки из-под шампанского кругом валяются. «Чем занят?» — спрашиваю. «Да ось, товарищ начальник, пробую, що то за напыток якыйсь чудный. Шостую пью — шыпыть, а не бере…»
Посмеялись. Следующий тост произнес Иван Остапович.
Поднимаю чарку за всех сидящих здесь, — сказал он. — За ваши честные, трудовые руки. За осуществление мечты вашей — новую, прекрасную Чистую Криницу. И — особо — за отца и мать. Мы гордимся вами, тато и мамо. Семьей нашей гордимся. Пусть она всегда будет крепкой, дружной, как была.
Остап Григорьевич, расправляя пальцами усы, а другой рукой бережно наливая в рюмку Аллы вино, говорил ей:
— Детей своих мы, невесточка дорогая, так воспитывали, чтоб они друг на дружку опираться могли, чтобы и другим людям опора в них была. Не обижаемся на детей.
Сидели долго. Спели «Широка страна моя родная», «Реве та стогне Днипр широкий», «Вечер на рейде», «Ой, Днипро, Днипро…» Потом опять включили радио. Из Москвы передавали большой праздничный концерт.
— Вот же какая разумная штука! — похвалил Остап Григорьевич. — Сидим себе в хате, за тыщу километров, — в Москва, вот она…
Вскоре Федор Кириллович с Христиньей ушли домой, Пелагея Исидоровна, намаявшись за день, легла спать в боковушке.
Сидя на лежанке и заложив руки за спину, Остап Григорьевич рассказывал, как в канун сорок третьего года партизаны совершили налет на гарнизон оккупантов, устроивших новогодний праздник. Зазвонил телефон.
Иван Остапович взял трубку, ответил на чье-то поздравление и протянул трубку Василинке.
— Тебя просят.
Василинка взглянула на брата с недоверием:
— Меня? Та кто же это?
Она осторожно взяла трубку, долго слушала, переводя задорные глаза с Ивана Остаповича на Настуньку, на Петра.
— Поздно уже! — воскликнула она. — И выдумал такое…
— Кто это? — полюбопытствовал Петро.
— Алексей… Придумал! Зовет меня и Настуньку гулять к ним.
— Скажи, пусть к нам идет.
Петро взял трубку, притворно-сердитым голосом проговорил:
— Товарищ директор, вы что наших дивчат сманиваете? Приходите-ка лучше к нам. Серьезно говорю. У нас тут бал в самом разгаре.
Через полчаса на крылечке затопали ногами, в сени ввалились запорошенные хлопьями снега Алексей и Нюся Костюк. Полина Волкова, Павлик Зозуля. Они долго со смехом отряхивались, в хату вошли с мокрыми лицами.
— Мы с культурным активом, — сказал Алексей, кивнув на Павлика; у того висел за плечами завернутый в холстину баян.
Алексей немного стеснялся генерала и то и дело косился в его сторону. Но Иван Остапович сразу дал почувствовать пришедшим, что он им не помеха, просто и весело заговорил с девушками, потом попросил у Павлика баян и неожиданно для всех сыграл несколько мелодий.
— Ну-ка, что-нибудь повеселее, — сказал он, передавая баян владельцу.
— «Польку», Павлик-золотце, — попросила Василинка и заглянула в лицо парня такими глазами, что тот не сразу даже нащупал нужные клапаны баяна.
И вот к стенке отодвинули табуретки и скамейки, завертелись в танце пары.
— А ну-ка, тряхните стариной, батько, — подзадоривал Иван Остапович отца. — Вот Владимировну можете пригласить.
Остап Григорьевич после минутного колебания поднялся, лихо подкрутил усы и взял Катерину Федосеевну за руку.
— Мы с матерью.
Она, смущенно смеясь, упиралась:.
— Та отчепись ты, старый… Нам с тобой пора на печи лежать.
Но темные добрые глаза ее засияли по-молодому: когда-то, в девичьи годы, она была завзятой плясуньей.
Танцевали старики сосредоточенно, с серьезными лицами. Катерина Федосеевна шла плавно, мелкими шажками. Остап Григорьевич сперва тоже приплясывал, не сгибая ног, и только молодцевато поводил плечами, потом разошелся, стал выделывать такие затейливые коленца, что хата ходуном заходила.
— Ай, батя! — воскликнул Иван Остапович. — Поддержал честь старой гвардии, поддержал…
Позже, отдыхая, пили чай с сушеными вишнями а мятой, ели пироги.
